понятно. В таком случае я бы просил вас проводить меня и моего наставника в
отведённые нам комнаты, чтобы мы могли…
– Боюсь, это невозможно, – перебил Гальяна – и когда Уилл умолк, потрясённый такой
невежливостью, улыбнулся своей крысиной ухмылочкой. – Сир Риверте приказал, если вы
явитесь до его возвращения, немедленно проводить вас в Верхний зал и передать, чтобы
вы дожидались его именно здесь.
– Сир Риверте, – заговорил Уилл, чувствуя, как волна гнева медленно поднимается в нём,
давая выход затянувшемуся напряжению, – мог приказать вам что угодно, сударь, но мне
он приказывать не может, поскольку…
– Поскольку, – снова перебив, подхватил Гальяна, – вы находитесь во владениях сира
Риверте и на его попечении, боюсь, мой дорогой сир Норан, вам придётся подчиняться его
приказам.
Уилл не ответил. Он был слишком вне себя, чтобы заговорить. До сих пор молчавший
брат Эсмонт снова осторожно тронул его за локоть. О, сколько раз он говорил, что Уилл
должен научиться держать себя в руках, если надеется стать достойным избранного им
пути… но какое значение это имело теперь?
– Мой наставник устал и болен, – проговорил наконец Уилл. – Позвольте хотя бы ему
подняться в более тёплое помещение.
– Никак не могу, мой дорогой сир – приказ был совершенно ясен.
– Но… – Уилл ощутил, как на него накатывает беспомощность. Он был один, совсем один
во враждебной стране и в замке врага, который, кажется, задумал начать унижать и
изводить его ещё до того, как они встретятся лично. А у Уилла на попечении был его
наставник, которого он не смел подводить. – Но вы хотя бы накормите нас? И позволите
пройти к огню?
– Сир Риверте обедает в шесть… – Гальяна как будто заколебался. – Но, я думаю, он не
будет иметь ничего против, если вы немного перекусите в ожидании его возвращения.
– Сердечно вас благодарю, – сказал Уилл самым ледяным тоном, на какой был способен.
Гальяна улыбнулся ему нежной улыбкой вурдалака.
– Ваши вещи будут доставлены в отведённые вам покои, не волнуйтесь. А пока,
разумеется, вы можете пройти к огню… только я попросил бы вас не садиться на кресло
его милости. Если он невзначай войдёт и увидит вас сидящим, получится нехорошо.
«Чтоб ты провалился, склизкий гад, – в отчаянном гневе подумал Уилл, вместе с братом
Эсмонтом шагая по холодному гулкому залу к крохотному огоньку камина. – И твой
Риверте с тобой разом, если он хоть немного похож на тебя!» Это было нехорошие,
недостойные мысли, бранные мысли, и он тут же устыдился их. Когда брат Эсмонт с
блаженным стоном привалился к нагретой каминной доске, Уилл ощутил, как его сердце
сжала боль. «Я виноват, – подумал он. – Не надо было позволять ему ехать со мной».
– Сын мой, – проговорил монах, когда они остались одни. – Я вижу, вы смущены и
растеряны. Крепитесь. Вы знали, на что идёте, когда жребий пал на вас. И я тоже знал об
этом, пускаясь с вами в этот нелёгкий путь. Так что не ропщите, но возблагодарите
Всевышнего за то, что мы в тепле и с крышей над головой, когда вокруг свирепствует
буря. Ибо было сказано: в непогоду укрою тебя, и знай, что рука, тебя пригревшая – моя
есть.
Уилл кивнул, сглатывая комок в горле. Сколько раз он слышал эти речи, произнесённые
спокойным, всегда смиренным голосом в тёплых и дружеских стенах родного Тэйнхайла!
Тоска по дому жестоко стиснула его сердце, и он закусил губу, стараясь взять себя в руки.
Брат Эсмонт прав: он не имеет права роптать. Он не роптал и в худшие времена… в куда
более худшие, как он убеждал себя теперь, стоя в огромном холодном тёмном зале в доме
своего врага, пока за стенами бушевал ветер враждебной страны.
Раздались шаги; Уилл думал, что это Гальяна, и обернулся – но это всего лишь слуга
принёс им поднос. На подносе лежали две полные краюхи хлеба и кувшин вина – плохого
вина, как позже убедился Уилл. Их кормили, словно попрошаек или узников. Уилл
холодно смотрел на слугу, скрестив руки на груди, пока тот ставил поднос на камин.
Потом спросил, не может ли тот принести сюда два стула. Слуга, заколебавшись, ответил,
что не велено. Тогда Уилл, снова закипая, потребовал хотя бы один стул для своего
старого учителя, но брат Эсмонт прервал его гневную речь, сказав:
– Нет нужды, сын мой. Пустяки. Я на коленях прошёл путь от Зирдара до гробницы
Святого Юзефа – мне ли не постоять немного у тёплого очага?
Слуга был, казалось, очень доволен, что всё разрешилось, и убрался, пока Уиллу не
пришло в голову требовать чего-то ещё. Уилл чуть не плакал, глядя ему вслед. Всё это
было так унизительно.
Он немного постоял у огня, вытянув руки, пока стынущие от холода пальцы не
отогрелись. Потом снова скрестил руки на груди и, спросив брата Эсмонта, уверен ли тот,
что ему ничего не надо, и получив утвердительный ответ, подошёл к ближайшему окну.
Ставни были распахнуты, но стекло замутнено от струй дождя, так что двор был едва
виден. Впрочем, ливень явно ослабевал и превратился в обычный дождь, типичный для
Вальены в начале лета. Уилл прижался лбом к стеклу и приложил к нему ладонь ребром,
закрывая блики от близкого пламени камина. С этого места он видел часть крепостной
стены, сейчас пустую и голую – стражники попрятались в сторожках на верхушках башен,
– и простиравшееся далеко впереди поле, за которым почти на самом горизонте чернел
лес. Это был Чёртов лес, как его называли в этих местах – самая непролазная и мрачная
чащоба в округе. Ответвление дороги, ведущей к воротам замка, убегало в эту чащобу и
терялось в ней. Там находились богатейшие охотничьи угодья, хотя никогда не
интересовавшийся охотой Уилл мог только гадать, что за зверя травит в этих лесах граф
Риверте. Может, лешего, а может, водяного или русалок – ведь здесь же болота, думал
Уиллл с отчаянием, нараставшим в нём с каждой минутой. Кого ещё травить этому
чудовищу, как не других чудовищ?
Внезапно, неожиданно с этой мыслью, пришло воспоминание о том, как Уилл увидел
Риверте в первый раз – в Тэйнхайле, чуть больше года назад. Это воспоминание, столь
разительно отличавшееся от того, что он видел и чувствовал теперь, заставило его крепко
зажмуриться.
А когда он открыл глаза и снова посмотрел в окно, дорога между Чёртовым лесом и
замком Даккар больше не была пустынна. По ней скакали всадники – целая кавалькада, и
Уиллу казалось, что даже с такого расстояния он видит брызги грязи, разлетающиеся из-
под копыт их коней, и слышит заливистый лай гончих, несущихся с ними рядом.
Человек, скакавший первым, был ещё слишком далеко, чтобы Уилл смог разглядеть его.
Но коня он видел – огромного, роскошного белого жеребца, прекрасного и свирепого, как
сам грех.
Уилл помнил этого коня.
И в этот миг, в этот самый миг, глядя на чудесное белогривое видение, несущееся через
тёмную, опутанную туманом равнину, Уилл с мучительной и неотвратимой ясностью
понял, что находится не в фантазии и не в страшном сне.
Как бы ни хотелось ему до этой минуты тешить себя надеждой на обратное.
Два месяца назад он стоял перед камином, таким же, как этот – слишком маленьким для
слишком большого парадного зала в Тэйнхайле, под суровым взглядом Роберта Норана,
своего старшего и единственного брата, под растерянным и полным боли взглядом их
общей матери – стоял и думал, что всё это фантазия или страшный сон. Это не могло быть
правдой, он не хотел верить. Не теперь, когда он думал, что наконец-то свободен и волен
сам выбрать свой путь… нет, только не теперь!
– Я надеюсь, Уилл, – сказал Роберт, не сводя с него глаз, – ты понимаешь, как мне не
хочется этого делать.
Он услышал вздох матери, больше похожий на едва сдерживаемое рыдание. Леди Диана