"Только она может сказать так Аркаша", подумал Аркадий, "… только у нее оно не походит отвратительно на кашу… Всегда ненавидел свое имя…", и опять улыбнулся.
— …Сначала этот Начало меня втянул… в елку… Посреди леса на меня обрушился поезд… — Она теперь также растерянно смотрела на Аркадия. — Кажется, тысячу лет тебя не видела… С Новым Годом тебя, Аркаша… — Ее глаза вдруг округлились. Она заторопилась, — до Нового Года ведь уже совсем чуть-чуть осталось! Десять минут — прокричали эти ненормальные часы, когда я садилась в поезд, и мы, наверное, не успеем добраться… — неожиданно почти успокоившись, и, пожав плечами, она смотрела на Аркадия, словно уж он-то непременно сейчас что-нибудь придумает.
А он, понимая, что в его рюкзаке только коньяк, и что, конечно, он должен был бы сейчас выхватить красивым жестом шампанское и бабахнуть… но, увы… увыкнуло его самолюбие… Но, черт побери, как же он был рад… Эта простая фраза, мало того, что повторилась в его застрявшем мозгу несколько раз, она и выскочила первой, едва он заговорил:
— Ариш… Ты не представляешь себе, как я рад… Ты знаешь, у меня нет шампанского — холостяцкие привычки все… — проговорил Аркадий, ныряя в булькающий рюкзак. — Но у меня есть… — он удивленно замолчал и закончил, — шампанское!
Вместо белого ферзя в его рюкзаке лежала белоснежная бутылка шампанского… Аркадий, растроганно пробормотав "…ну, спасибо, дед…", лихо бабахнул пробкой в потолок вагона.
Вагон, словно он ждал этого уже давно, вздрогнул и весело рассыпался разноцветным конфетти… Вывалившись в сугроб, Аркадий с удивлением отметил идиотскую улыбку, блуждающую по его лицу и руку Арины, которую он сжимал, пожалуй, даже чересчур сильно…
Станция Звезда встречала их оглушительным салютом, часы отбивали двенадцать, а из Серебряного Шара народ валил валом, расстреливая все свои боеприпасы сразу… Верочка, Маша с Мишей, Семен…
— Да, здесь уже все наши!!! — радостно вопил Аркадий, обнимая за плечи и тормоша улыбающуюся ему Аришу.
…Молодой человек в черном пальто и неуместных щегольских туфлях протиснулся сквозь толпу к вновь прибывшим и, сунув тонкую, сложенную лодочкой, ладонь, проговорил, чуть наклонив голову:
— Начало заказывать будем?
Заметки на полях души
…Есть такие редкие летние дни у нас в Сибири, когда днем стоит замечательная, звенящая «кузнецами», жара. Дух от травы — от белоголовника, душицы, смородины — идет такой пряный, что, кажется, никогда не надышишься им… Солнце заглядывает на веранду нашей дачи, добравшись до зенита, и крашенные широкие доски раскаляются, обжигая босые ноги… Легкий сквозняк шевелит тюль на окнах, хочется спать, сладкая нега не позволяет очнуться ото сна еще долго… до самого вечера… который приносит из леса долгожданную прохладу… Идем купаться? До озера — далеко, но идти легко, влажный воздух политых садов, темнеющего в наползающих незаметно сумерках леса освежает после жаркого дня, тропинка, заросшая высокой душной травой, петляет впереди… К озеру приходим уже в темноте… Но ночь так тепла, как бывает у нас только в июле… Жадно бросаешься в воду и, оказавшись на середине озера, переворачиваешься на спину… Раскинув руки, замираешь, глядя в звездное небо, и оно… склоняется низко-низко над тобой, заглядывает в глаза и, легонько подмигнув, покачивает на волне…
Это ощущение настолько сильное, что не могу его не взять с собой… В самый укромный кармашек моего рюкзака… Я пронесу его через всю жизнь, деля его лишь с немногими…
Когда впервые я почувствовала, что роняю свои дни в бездонную пропасть времени? Они вдруг стали облетать, кружась в памяти жалкими обрывками, теряясь в сыплющихся на меня пустых словах, в слишком повторяющихся днях, образуя черные дыры, куда я стала проваливаться, сначала не замечая уходящую из под ног быль… И цепляться за вырывающиеся из обыденности образы стало единственным способом встряхнуть себя за шиворот и очнуться, и почувствовать себя частицей чего-то неизмеримо целого…
… А вот в этом укромном уголке моего скарба, в списке драгоценных воспоминаний моей жизни живет ощущение тепла.
Канун Нового Года. Я слишком мала, чтобы осознать, сколько этому воспоминанию лет. Я слышу мамины слова. Она разговаривает на кухне со своей мамой, моей дорогой бабушкой Александрой Федоровной:
— Не знаю — успею ли… — говорит она тихо, стараясь не разбудить меня.
В дверной проем, занавешенный темно-бордовыми, тяжелыми шторами, в неярком свете слабой деревенской лампы, я вижу ее голову, склоненную над шитьем. Тишина, ее мелькающие руки с иглой, мягкие черты ее доброго лица, тихий голос бабушки… нет, слов не разобрать мне отсюда, издалека, я их не слышу… А утром, открыв глаза, я замираю. Замираю от счастья. Снег, воздушный, пушистый снег летит прямо на меня, на елку с бумажными игрушками, стоявшую рядом. И платье… Новогодний костюм елочки, в снежинках по зеленым краям-воланам, в блестках дождя и мишуры. Только снег был из ваты и летел он на тонких ниточках, и зеленое платье мамино с тех пор исчезло… Исчезло, чтобы поселиться в потайном кармане моего рюкзака…
Люблю я вот так с рюкзаком за плечами шагать… Меряя свое расстояние-годы событиями, мгновениями… Или идти на лыжах… Вдыхая жадно морозный воздух.
…По руслу замерзшей нашей Черной речки, что протекает совсем недалеко от города. Прочерчивая белое заснеженное пространство, оставляя свой незамысловатый след… Желтые высокие стебли застывшего камыша гремят на ветру. Сын бежит на лыжах впереди… Я отстаю… Тишина… Город со своей круговертью замирает позади. Только шумное дыхание собаки, русского спаниеля Доли, нарушает полное безмолвие. Нет, сорока застрекотала. Сын оборачивается, машет рукой… Сворачиваем, значит, пойдем по сосновому бору. Просто впереди полынья… А сын смеется, собака скачет вокруг него, просится на руки — устала. Он ее подхватил, подержал немного и снова пошел вперед, а Доля бежит ко мне в клубах пара, размахивая длинными ушами… И эти мгновения спрячу в кармашек с надписью "Самое дорогое, не продается"
А можно недооценить, или произвести ревизию в рюкзаке, составить опись складируемого и, удивленно буркнув "…эк тебя разобрало…", вообще избавиться от ненужного хлама…
Но жизнь не любит, когда ее пытаются упростить, она сжимается в кулак и наносит удар, часто исподтишка, разрушая ею же созданное…
И если эту острую боль забыть, закопать на дне своей памяти, то вместе с ней окажется погребенной и частица изболевшейся души… И вдруг тогда чего-то недочувствуешь, недоуслышишь, не доживешь…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});