Мы усадили его в пятом ряду, возле операторского пульта. Рядом устроился Поных. Операторы Леша и Слава возились один с пультом, второй с камерой и на начальство внимания не обращали.
— Не бойтесь, — как-то просительно сказал нам Савешников. — Все получится…
— Да мы и так-то не боялись, — улыбнулась ему Антонина. — А уж теперь…
Савешников выдавил ответную улыбку и слабым взмахом руки отправил нас в сторону сцены. Прозвенел второй звонок.
Мы в последний раз собрались вместе — небольшой толпой за кулисами, — что-то еще напоминали друг другу, желали удачи. Потом все разошлись по исходным местам.
Задребезжал третий звонок. И через несколько секунд я почувствовал, как светлой силой наливается все тело, дышать становится легко и свободно, а глаза начинают видеть все так ясно, словно до этого я таскал мутные очки.
Началось.
Я открывал спектакль. Я поднимался из зала на еще закрытую кулисами сцену и замирал спиной к зрителям. Осветители сработали великолепно: кулисы были все в черных ломаных тенях, казалось, сцену закрывает стена спутанного бурелома. Я чуть откидывал назад голову и начинал говорить:
— Бывают такие времена… такие исторические периоды… когда даже сказка о Золушке… да что я говорю, даже телефонный справочник за какой-нибудь тысяча девятьсот пятьдесят шестой год… не могут быть поставлены на сцене иначе, чем в современной интерпретации… Это сказал Дьердь Далош…
Я замолкал и задумывался, склонив голову на плечо. Потом я оборачивался к залу.
— Не могут? — переспрашивал я зал. — Неужели правда не могут?
Зрители молчали.
— А мы попробуем! — зло и весело обещал я им и прямо с края сцены прыгал в зал.
И быстро уходил по проходу. А за спиной с шорохом расходился занавес.
История, которую рассказывал Савешников, отчаянно пыталась остаться любовной мелодрамой. Красивой и доброй. Встреча нескольких человек произошла из-за телефонного справочника, в котором кто-то вырвал несколько страниц. Эти люди очень хотели просто и спокойно жить, дружить, работать, любить друг друга. Но ни черта у них не получалось. Бывают такие времена…
Однако они не сдавались. Там, где реальность требовала от них подлости и насилия, они действовали во вред себе, но не подчинялись ситуации. Где любой предал бы, героиня оставалась верной. Где любой убил бы, герой находил в себе силы прощать.
И все равно ни черта у них не выходило…
Моего персонажа забили «новые опричники» в конце третьей сцены. Дождавшись, пока с шорохом и поскрипыванием опустится занавес, я встал, показал остававшимся большой палец и, чтобы не мешать, быстренько ушел в гримерку. Переодевшись и умывшись, обошел зал, пригибаясь, добрался до пультовой секции. Еще с прохода было видно, что Поных сидит, сильно подавшись вперед, и, не отрываясь, смотрит на сцену, а Савешников, наоборот, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Наверное, он чувствовал себя очень усталым.
Я добрался до них, склонился к Андрею Витальевичу и зашептал:
— Все отлично идет! Я видел — в зале ни одного пустого места нет!
И тут ко мне развернулся Поных. Он выбросил вперед руку и вцепился мне в плечо железными пальцами.
— Сядь, — тихо и глухо сказал он. — Сядь и не мельтеши. Все. Он больше не слышит.
Я чуть не вскрикнул, сдержаться помогла боль в плече. Нахлынул холодный ужас.
— Почему не слышит?!
Поных всем корпусом развернулся ко мне. Несколько секунд помолчал, глядя в глаза, потом коротко дернул головой:
— Умер.
Рядом с Владимиром Павловичем возле самого пульта было свободное место. Я почти рухнул туда.
— Как?! Когда?!
— Почти сразу. Еще до твоего выхода.
— Но как же мы тогда… Мы же играли! Мы до сих пор играем!
— Я не знаю, как, Дмитрий… Знаю, что спектакль идет отлично. Не знаю.
Он опять подался вперед, уставившись на сцену, а я сжался, поверх его спины глядя на спокойное и неподвижное лицо нашего Савешникова. Так мы и сидели втроем, пока зал не взорвался оглушительными аплодисментами.
В гримерке было тихо. Все потерянно сидели на стульях и ящиках и совершенно не знали, что говорить и что делать. Врач объяснил, что был тромб, в больнице Савешникова собирались класть на шунтирование, но не успели.
На премьеру он просто сбежал. И волнения этого дня его доконали.
Через некоторое время я, к стыду своему, обнаружил, что думаю уже не о Савешникове. Неясность собственного будущего занимала мысли. Вот произошла встреча с чудом — но теперь чудо закончилось. Вопрос: закончилось совсем? Или если мы доиграли спектакль до конца, значит, сила Андрея Витальевича перешла к нам, и теперь каждый из нас обладает той или иной мерой настоящего таланта? А как это проверить? Еще раз выйти на сцену? А вдруг окажется, что чуда больше нет? Что тогда? Проклятый экономический факультет? Будущее театрального критика? И как теперь жить нормальной жизнью, зная, что бывают такие люди, как Савешников? Искать способы самому стать таким же? Заниматься какой-нибудь там… эзотерикой?
Еще вопрос: чем нам аукнется выпущенный спектакль. Если завертится… Не загребли бы меня в армию. Три года — срок большой. Если вообще вернусь…
Нет, не надо думать о плохом. Надо решиться: моя жизнь связана с театром. И точка. Остальное — подробности…
И я снова начал думать о Савешникове. Я представил, как он сидел там, в зале, один среди толпы, рядом с беспомощным Поныхом и понимал, что может не успеть. Как он, продолжая поддерживать нас, лихорадочно искал варианты…
Наверное, он так ничего и не придумал. Просто, когда стало совсем худо и он понял, что может отключиться в любой момент, он одним могучим рывком отдал нам всю свою силу, сколько ее еще оставалось. И этого хватило, чтобы мы по инерции смогли довести спектакль до конца.
И не надо рассчитывать на то, что теперь у меня есть талант. Не надо. Мы отыграли спектакль, и сила Савешникова ушла. Вместе с ним, вслед за ним.
Дверь запела, и в гримерку протиснулись трое в форме приставов.
— Ого, — тихонько сказал Малькин. — Быстро они…
Мы все зашевелились, но Поных уже встал и быстро пошел к дверям.
— Вы что, у входа ждали? — с мрачноватым юмором поинтересовался он. — Пойдемте ко мне, не будем мешать актерам… отдыхать…
Он вытеснил приставов наружу и вышел следом.
В этот момент Антонина подняла голову.
— Так что же значит, — потускневшим от слез голосом спросила она, — если Андрей Витальич умер… — Она всхлипнула. — Он же даже не видел, как мы играем? Он же… И значит, мы сами смогли сыграть?..
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});