- Что же, девка, как звать тебя?
- Марфушею..
- Марфа, денег взял, буду читать да судить. Что там, показывай, не робей!
Марфа краснеет, словно вареная свекла, и отводит лицо. Поворачивается ко мне спиной, запускает руку себе сверху в платье промеж титек, достает оттуда сверток бересты, протягивает. Облизываю пахнущие колбасой пальцы, поправляю очки, троекратно крещусь, разворачиваю бересту, подношу к носу, читаю аккуратно выведенные угольком буквы.
V.
Как по лесу я пошла клюкву собирати!
Чобы деда накормить и оставить тяте!
Зашуршал медведь в кустах - я ж не испугалася!
Первый раз тогда в лесу с медведём ябалася!
Титьки оголила, скинула одежды я!
Ох и сладка и вкусна ялда медвежая!
До утра в кустах яблась что было сил!
За пязду мою Потапыч деду мёда приносил!
VI.
Запах цветущего сада, жаркий летний полдень, чудесные стихи юной прелестницы - приводят меня в благодушное настроение. Как славен Божий мир! Она молода, чиста, набожна, неопытна, не видела иной жизни, кроме крестьянских забот. Росла на ферме, опекаемая любящими родителями. Плела кружева, пряла, ходила за коровами. Но её сердце, её душа тянется к Поэзии, её наивные, неуклюжие стихи прекрасны, полны страсти! Вот они, те славные, редкие моменты, когда тяжкий труд читателя перестает быть бременем, приносит золотые крупицы чистого удовольствия! Скручиваю бересту, протягиваю Марфуше. Она подносит ладонь за скруткой, я же беру её за запястье.
Девка заливается краской, пытается выдернуть руку. Отворачивается, прячет глаза. От её смущенного лица, от её молодости и свежести, от её славного поэтического дара – уд мой восстает! Прижимаю девку к себе, стискиваю её руку, делаю восторженное лицо, шепчу с придыханием:
- Чуден и прекрасен, Марфа, твой труд! Сотни лет опекали Читатели свободные города, из года в год принимали в сердце свое копия злодеев и безумцев, что хотят выплеснуть свой яд в Мир Божий! Терзаемые поносным словом и злыми мыслями, восставали на защиту общин, служили щитом для душ людских и умов! Ты же, прелестница, спасение наше, принесла миру славные цветы своего дара! Господь, Господь воздал за мою праведность! Господь привел тебя ко мне, в этот чудесный сад! Промысел Господень дал мне испить нектар твоих чудесных стихов! Вот награда за мое служение! Разве могу испросить большего у Судьбы?
Девка развесила уши, улыбается, хихикает, глаза её искрятся, грудь часто вздымается под простецкой одеждой. Рука её не вырывается из моей, тонкими пальчиками переплетается с моими огрубевшими, мозолистыми и изрезанными пальцами. Ищет ласки и похвалы, внимает словам моим, губы её блестят как спелые вишни. Рукой глажу упругий зад её, сжимаю налитые ягодицы. Прижимаю её к себе, щекочу бородой нежную белую шею, касаясь губами щеки шепчу, понизив голос:
- Ах, что за попка! Прелестница! Ну и попка! Ах, что за попка, чудная! Марфуша, что за попка! Создал же Господь такую красоту! Ох, и хороша же попка! Ох и попка хороша! Марфа, ты поди ялды и в руках не держала? Ах, попка! В девках еще, прелестница?
Девка закрыла глаза, слушает, млеет, пульсирует в моих руках. Опускаю руку, задираю вверх её фартук, скромное деревенское платье, хватаю ладонью за пязду. Вскрикивает девка, пытается отстраниться, вцепляется в мою бороду. Воет, стонет, кричит, треплет бороду мою что есть силы, окаянная! Я же жму мягкое, нежное мясо, прижимаю ладонь плотно, текут бабьи соки на мои толстые пальцы, медленно, но настойчиво ласкаю её, вжимаю палец то в пязду то в задницу, чествую тяжелый и сладкий бабий запах. Попалась, прелестница! Полно тебе ходить в девках, не уйдешь от хуя читательского!
Хватаю девку за бедро, другой рукой за талию, поднимаю её, делаю несколько шагов, упираю её спиной в березку. Спускаю портки, уд мой налитой смотрит вверх, блестит ялда, словно огромная багровая слива. Вжимаю Марфу в деревцо, хватаю за бедра белыя, развожу их изо всех сил, поднимаю девку повыше, с уханьем сую уд свой в пязду медовую. Да не тут-то было, не врала Марфа! И верно в девках! Визжит, плачет, рвется из рук моих, стонет, причитает! Впивается ногтями в щеки мои, царапает, словно кошка! Ах, славно! Ах, чудно!
Рву прелестницу бедрами на себя, подаюсь удом навстречу, изгибается, вопит девица, ерзает задницей, прижатой к березке. Подаюсь навстречу, загоняю в лохань её, чувствую, как могучий уд мой пробивает девственность аки стальной таран соломенные ворота. С кряхтеньем и уханьем подбрасываю девку на своем уде, придерживая за бедра. Кровь смешивается с бабьими соками, течет по моим мудям. Насаживаю девку аки свинью на вертел, шлепается муде мое о разгоряченную пязду, хлюпает, стонет, извивается девка, трещит березка за её задницей! Не проходит и десяти минут, как мощный поток малафьи заполняет бабье нутро. Ябу растянутую и разгоряченную манду, покуда уд мой не опадает. Отпускаю девку, она без чувств сползает вниз по березке. На бедрах её багровые следы от моих пальцев, между бедрами видно как на траву стекает малафья.
Шлепаю Марфу по щекам, она тихо стонет, но глаз не открывает. Вздыхаю, опускаю платье на её обнаженные ноги, взваливаю девку себе на плечо. Поддерживая её рукой за задницу, бодро шагаю по пыльной дороге к Золотым Воротам древнего города Болдырьска.
Через версту оказываюсь перед воротами. У ворот, по обыкновению, приходской дьяк-писарь да стражник. Дьяк нагло хихикает в бороду, показывает на меня кривым пальцем и шепчет стражнику – дескать, смотри, опять Читатели девку украли. Грожу дьячку тростью, матерно ругаюсь, прохожусь по всей его епархии. Желчный дьяк хохочет и показывает мне шиш. Опускаю девку на землю, даю дъяку четверть тверского червонца, наказываю доставить её на Болдырьский рынок, деду Пахому.
Время веселья и время дела. Быстро бегут секунды наслаждений, но грядут часы и дни праведных трудов. Собирай лавровые венки, готовь цепи, точи крюки, иду к тебе, славный Эротикон!
VII.
Эротикон! Эти прохладные каменные залы, где прах и пепел малых мыслей и вредных идей уходят в небытие, увлекая за собой их авторов. Эти мраморные своды, под которыми Читатели годами процеживают через себя гной и кал чужих мыслей. Эти древние стены, сотрясаемые криками радости, когда Читатель выводит к толпе автора, чей труд прекрасен и добродетелен.
Шагаю меж дубовых столов, смотрю в лица авторов, ждущих моего суда. За мной следует сотник в парадном кафтане, с золоченым бредшем на плече и стягом Болдырьска в руке. На стяге древний герб славного города - семеро бобров бьют и ябут оскалившегося злого волка. С сотником три стрельца и писарь.
За одним из столов примечаю красивую и статную бабу. Лет тридцати, в расшитом переднике, в украшенном жемчугом кокошнике. Руки её сжимают богатые серебряные браслеты с бирюзой. Грудь её массивна, кожа бела, лицо её приятно, влечет чувственными пухлыми губами. Волосы убраны за спину и скреплены золотым гребнем. Одежда и стать говорят о богатстве и достатке. Возможно - супруга богатого купчины, или дочь одного из местных князьков. Её голубые глаза её встречаются с моими, она отводит взгляд, отшагивает от своего стала в тень зала. Вот и ты, мой милый автор, ждешь меня, трепеща и надеясь на свой триумф.