такой бури чувств, признаться, не ждал.
Все эти семь месяцев они провели в Тэйнхайле. Король Рикардо, едва узнав о
случившемся штурме, немедленно выслал в Хиллэс своего полномочного представителя и
грамотой, в формальных дворцовых выражениях предлагавший сиру Риверте провалиться
к чёртовой матери, а затем сгореть в аду за своё нехорошее поведение. После чего
следовал приказ оставаться под домашним арестом в Тэйнхайле вместе с сиром Нораном
до тех пор, пока император не придумает, как сохранить жизнь им обоим в обход
справедливого гнева аленсийской княгини Оланы. Уиллу в этом странном темпераментом
сообщении чудилось запоздалое раскаяние и попытка загладить вину. Король Рикардо
тоже выбрал, когда на разных чашах весов оказались Фернан Риверте и его родная страна;
и, в отличие от Уилла, не похоже, что он совершил этот выбор легко и безропотно, ни на
миг о нём не пожалев. Риверте сказал, что теперь восстановление мира и спокойствия в
отношениях между императором Вальены и его непокорным главнокомандующим –
вопрос времени, и пламенно пожелал, чтобы это время наставать не спешило.
– Тэйнхайл, конечно, не Даккар, – небрежно заметил он, делая вид, что не замечает
обиженный взгляд Уилла, – но жить тут можно. Кроме того, здесь хозяин не я, а вы, и это
для разнообразия даже забавно.
И они остались в Тэйнхайле.
Роберт какое-то время сидел в темнице, впрочем, Уилл следил, чтобы он не особенно там
страдал и нуждался. Потом за ним явились люди короля Эдмунда – хиллэсский монарх
обвинил Роберта Норана в незаконном и вероломном пленении графа Риверте, а
следовательно, в провокации междоусобной распри, так как было очевидно, что сир
Уильям Норан, хроникёр, друг и любовник графа Риверте, непременно вмешается в этот
конфликт, и прольётся кровь. Объяснение было не слишком изящным – Риверте
поморщился, когда о нём услышал, и сказал, что Рикардо совсем утратил хватку – однако
оно, видимо, сработало. Роберта перевезли в столицу Хиллэса, под надзор короля
Эдмунда, а тот, в свою очередь, передал его Вальене, и в течение нескольких следующих
месяцев Роберта постоянно таскали из тюрьмы в тюрьму, из замка в замок, пока внезапно
не женили на перезрелой леди Глейдон, в точности соответствовавшей описанию, ранее
данному Риверте потенциальной супруге лорда Норана. Пока что счастливые
новобрачные жили в Сиане, но должны были вернуться в Тэйнхайл, как только закончится
ссылка Риверте и Уилла – а Риверте письменно уговорил короля, чтобы кончилась она не
ранее, чем родит сира Лусиана, которой лекари настоятельно рекомендовали
воздержаться до родов от длительных переездов (равно как от размахивания арбалетом и
штурмов вражеских крепостей).
И вот сира Лусиана наконец рожала, а сир Риверте очень нервничал по этому поводу.
Когда из-за запертой двери раздался первый мучительный крик, он остановился, как
вкопанный, и в ужасе посмотрел на Уилла.
– Вы слышали?!
– Что?
– Да это же! Вот, опять! Она кричит!
– Женщины имеют такое обыкновение при родах, сир.
– Да… и правда… чёрт, – сказал Риверте и продолжил носиться по коридору. Уиллу очень
хотелось встать, подойти и обнять его, чтобы заставить оставаться на месте хоть пару
минут, но он боялся, что, стоит ему подняться со стула, Риверте кинется на дверь и
вынесет её.
Прошло ещё около получаса, прежде чем за дверью раздался шорох. Уилл встал,
отодвигая стул и не глядя на круто обернувшегося к двери Риверте. Дверь приоткрылась,
и в проёме показался лекарь – тот самый, что семь месяцев назад успешно вправил
Риверте сломанные пальцы.
– Двойня, – устало сказал он, утирая со лба пот платком. – Мальчик и девочка. Оба
здоровы. Мать в порядке.
– Стоять, – беззлобно сказал Уилл Фернану Риверте, который рванулся к двери, и тот, к
некоторому его удивлению, покорно замер на месте.
– Ещё несколько минут, сударь, – сказал лекарь, кинув на Риверте извиняющийся взгляд. –
Сира Лусиана просила дать ей время, чтобы отдышаться.
Он закрыл дверь, и Уилл повернулся к Риверте, улыбаясь.
– Она хочет привести себя немножко в порядок, сир, – пояснил он. – Не хочет, чтобы вы
видели её такой…
– Какой – такой? – слегка одуревшим голосом спросил Риверте, и Уилл вздохнул. Да уж,
тут бесполезно объяснять, даром что сам Риверте в этом отношении от своей супруги
ничем не отличался.
– Ну вы же ждали три часа. Потерпите ещё три минуты, – непререкаемым тоном сказал он,
а когда Риверте протяжно застонал, наконец ступил к нему, не удержавшись, и крепко
обнял.
– Поздравляю, монсир, – прошептал он, и задохнулся, когда две крепкие руки сжали его с
такой силой, что разом выбили из лёгких весь воздух.
Риверте поцеловал его в висок, потом ещё раз, и ещё, а потом дверь открылась. Руки на
спине Уилла разжались, и он ступил в сторону, глядя вслед Риверте, широким шагом
двинувшегося вперёд, с какой-то новой, незнакомой ему прежде нежностью.
Так закончилось их пребывание в замке Тэйнхайл.
Но всё остальное – только начиналось.
Уилл не совсем представлял себе их жизнь после того, как сира Лусиана разрешится от
бремени. Они никогда об этом не говорили, а Уилл, как и прежде, боялся спрашивать
первым. Их дни в родовом замке Норанов мало чем отличались от медового месяца
Риверте и Лусианы в Шалле, только времени вместе они проводили больше, потому что
Риверте не надо было всё время бегать по каким-то делал. Уилл иногда поглядывал на
него в страхе, гадая, не скучает ли он здесь. Он ведь знал своего Риверте – его не
удержишь долго на одном месте, как ни старайся. Ответ на свой незаданный вопрос он
получил как-то вечером, месяца за полтора до родов графини, когда Риверте позвал его в
кабинет и заговорщицким тоном сказал:
– Уильям, у меня появилась одна мысль насчёт возможной экспансии в Нарвай.
– Нарвай? Но это же за морем!
– Знаю. Потому и говорю: у меня вдруг возникла идея, слушайте…
И он воплотил её, на следующий же год, как воплощал все – почти все – свои безумные
проекты. Он был Фернаном Риверте, и он не менялся. Ни один из них не менялся, даже
меняясь, и это было самым чудесным.
Когда Лусиана родила, король Рикардо наконец позволили ей встретиться с её дочерью от
первого брака. Девочку забрали из монастыря, как только Риверте оказался в плену, но не
пускали к матери – так Рикардо наказывал сиру Лусиану за неповиновение. Все эти
месяцы дочь графини жила в Сиане, и, когда близнецам Риверте исполнилось десять дней,
наконец приехала. Лусиана плакала, обнимая свою потерянную и обретённую дочь – Уилл
впервые видел, как она плачет, и ему было неловко. У Мадлены Далнэ были волосы
матери и её винно-карие глаза, она тоже плакала, повиснув у Лусианы на шее. Но вскоре
Уилл понял, что девочка была сущим дьяволёнком: она не могла усидеть на месте и вечно
норовила забраться куда-то, откуда её потом приходилось снимать при помощи самых
длинных замковых лестниц. Как она выдержала семь лет в монастыре, и, главное, как
смогла сохранить при этом такую живость характера – оставалась загадкой. Вероятно, в
ней бурлил неукротимый дух её матери. Уилл её, честно говоря, слегка побаивался, хоть
ей и было всего лишь тринадцать лет.
Именно с приездом Мадлены Риверте завёл речь о том, что хиллэсскую ссылку пора
заканчивать.
– Простите, Уильям, что опять разлучаю вас с родным домом, – сказал он, впрочем, не
выглядя особенно виноватым. – Вам, я вижу, понравилось быть хозяином замка больше,
чем хозяйкой моего сианского особняка, но жизнь вносит свои коррективы.
– Мы поедем в Сиану? – без энтузиазма спросил Уилл.