– О! Вот так бы я написал, если бы я писал! – Клянусь, именно это я от него однажды услышал: он радовался своей работе.
Вы понимаете? Это меня он правил! Да ни одной суке не снилось, как я работал! Чтобы слова и знаки стали на единственно верное место! (Кончилась власть редакторов – и я восстановил все.)
Вот когда я помянул добрым словом университетских лингвистов! Вот когда я прописался в читалке Академии Наук и прорыл все академические грамматики и словари, которых знать не желал когда-то! Профессор Колесов был настоящий интеллигент, и я быстро научился доказывать Айну грамматическую легитимность любого авторского варианта. Русский язык грамматически бескрайне вариабелен! А казуистика – дело наживное. Да я мог преподавать грамматику иезуитам!
Мы курили, пили кофе, мирились и делали друг другу уступки. Половина по-моему – половина будет по-твоему. Мы хрустели пальцами и со стоном переводили дух.
Два месяца!!! Айн взял эту работу домой вне плана, чтоб редактировать спокойно. Ему очень нравилась моя книга. Он отстаивал ее в издательстве как мог и полагал верным.
– Как вы смотрите, если я передам вас другому редактору! – побледнев, спросил он после очередной сшибки.
В свою очередь побледнел я, и отыграл назад.
– Ну, пока все, – сказал он по окончании.
Я посмотрел непонимающе: ну? В типографию.
– Теперь это будет лежать в издательстве и дожидаться своей очереди, мы все сделали, – удовлетворенно пояснил он.
– Когда? – выговорил я.
– В плане будущего года, – он развел руками. – Но мы с вами все сделали заранее. На всякий случай.
Какой еще «всякий случай»???!!! Добрый психосадист Айн отмолчался.
17. Голубые города
Два раза я помню отчетливо: мне снился Нью-Йорк. Я гулял по длинному молу у прибоя, вечер был голубой и серый, домов не было вовсе, но было чувство великой свободы и счастья: неужели я увидел Нью-Йорк? Второй раз стояли какие-то высокие постройки, но все было смазано, смутно, а главное – я был в Нью-Йорке, я попал, я увидел!
Хоть бы развалилась эта проклятая империя! Так думали тогда мы все. Не врали – нисколько. Но желали от души.
Я мечтал: в Ленинграде, аэропорт Пулково, самолет – клянусь, не знаю куда, но – туда, и по трапу поднимаюсь я – без всякого багажа, с одним дипломатом: и на верхней ступени трапа останавливаюсь, достав из кармана белый платок, встряхиваю его, легкими движениями отряхаю пыль с туфель, опускаю платок падать на бетон и вхожу в дверь самолета. Все!
Видит Бог: я терпеливый парень, но Совок меня достал.
И неживой Брежнев казался бессмертным, как пейзаж.
18. Линия отсчета
Тот не писатель, кто не может писать следующую книгу, пока еще не вышла предыдущая. Вот такая присказка была тогда у сов. письменников.
И была зимняя гроза. В ночь с тридцатого на тридцать первое декабря. Я работал. Пьеса называлась «Ничего не происходит»! Там спокойная жизнь семьи взрывалась тайнами и трагедиями, а к концу все оказывалось фуфлом.
Засверкало белым и синим, раскатился грохот и сотряс мою хибару, и ливень хлестнул в стекла. В тепле и сухе, я смотрел бездумно: впечатляло.
Шквал пронесся с моря над лесом, береза стукнула голой плетью в окно, я выключил настольную лампу. Оказывается, я давно уже думал о смысле Бытия, и до брался до места, что жизнь человеческую можно измерять по тому, сколько он перечувствовал всего за период жизни, и насколько сильно. Думать в темноте было лучше, как-то ты подключался к энергии стихии.
Слово «энергия» явилось ключевым. Стремясь инстинктом жизни к максимальным, в смысле суммарного максимума за всю жизнь, ощущениям – человек тем самым стремится к максимальным действиям! Это часто может не совпадать, но в общем, в среднем, – совпадает.
Так-так-так. Энергия – это базовый уровень всего. Тот общий знаменатель Вселенной, к которому в принципе можно привести любые явления. Вроде так?
Стоп. Точно. Человек биологически устроен так, что стремится к максимальным ощущениям. И в истории совершал все бо́льшие действия. И это продолжается без ограничителя. Это так? Это так.
Экстраполируем. Что есть Абсолютный Максимум? Уничтожить Вселенную. Или? Или стремиться к этому. А этапы пути? Что можно сделать уже сейчас? Уничтожить все человечество. Или вообще всю жизнь на Земле. Это? Это на линии генерального стремления, генерального движения человечества.
Да!!! Разум, рацио – ни при чем! Инстинкт жизни – часть Закона Вселенной! Поэтому умные люди уничтожают свою планету: Закон Вселенной движет ими: делать максимум возможного!
Не смейтесь над банальными романными оборотами. Они бывают выразительны и точны. Ужас вошел в меня и оледенил до мозга костей. Инстинкт, интуиция, все естество говорили мне – что это правда.
Я не слышал фамилий Оствальда и Майера. Не читал Вернадского и Пригожина. Не знал пять лет назад появившегося в английском слова «синергетика». Противоречил догмам термодинамики в ведомых мне основах.
В ту ночь сформировался стержень моей философии.
ЭНЕРГОЭВОЛЮЦИОНИЗМ создал я сам. Я сделал то, что никто до меня.
Частности и детали отрабатывались еще много лет. Через пятнадцать выйдет «Все о жизни».
Я изложил основу в двадцатистраничной прозе «Линия отсчета». Ее отверг Айн, и все редакции.
Но еще я теперь понимал, почему мои труды и усилия. «Муки и радости».
19. «Что такое не везет и как с ним бороться»
За полгода до типографии тираж книги срезали со стандартных 16 тыс. до 4 тыс.! Мне уже было все равно. Плевать. Пусть хоть одна тысяча выйдет. Потиражные с гонорара меня не волнуют. На все я скуплю тираж и раздам кому надо.
Майор Звягин уже совершал мысленно свои благодетельные приключения. Он возник в моем зыбком и злобном окружающем пространстве уже тогда. Как упор, противовес, отрицатель отчаянья; я придумал его, как воображают последнюю гранату в мечтах.
Бывший офицер-десантник после Афгана (запретный намек о чем был упрятан глубоко), врач «штурмовой» «скорой» Звягин был образцом для сверки. Мерой человека. Ничего сверхъестественного.
Его в принципе ничто не могло вывести из себя. Он в принципе не мог упасть духом. Он не мог помыслить неудачи. Он не мог перестать искать и находить новые, неожиданные и необходимые ходы и варианты для достижения цели. Он был холоден, ироничен, жесток и невозмутим.
Он мог – все. Вот мог – все.
Причем по отдельности, разъятое на детали и эпизоды, это все было – реально, достижимо, исполнимо: нормально.
Его энергия бьла ровной, мощной, спокойной и непрекращающейся.
Он был той силой, которая могла могyче и небольно поднять меня за уши, перенести на пляж теплого моря и в возникшем достатке и покое оставить там приходить в себя. Он был: здоровье, наглость и победа.
О черт. Помогать другим всегда легче, чем ceбe. Я с презрением думал об окружающих меня полуудачниках, славных ребятах с пoлyпретензиями и полуамбициями, – и думал, как просто сделать из любого слабака такого полуудачника. Наорать, научить, заставить и накачать энергией. Прищучить и вдохновить! И тогда можно гнать слабака в чемпионы до самой вершины! Мне бы их проблемы!..
Презирая других – беспощаднее рассчитываешь на себя.
Беспощадный герой Звягин ковал людей из любого сырья.
Человек все может!!! Так что – если они могут, то я не могу?!
Я закуривал, усмехался, матерился и клялся.
В конце концов, всегда можно потерпеть еще чуть-чуть. И еще чуть-чуть. А там – авось не сдохнем? Ну вот. И можно ехать дальше.
В день падения тиража Звягин встретил хронического неудачника и сделал из него человека «с весельем и отвагой».
20. Эхо Москвы
Месяцы и годы. Месяцы и годы.
И мне рассказали по секрету, что консультант эстонской литературы или как ее там, куратор, короче Вера Рубер при Правлении Союза писателей СССР сказала, что знает о модернистской, не социалистической книжке Веллера в издательстве, и примет меры, чтоб она не вышла.
А прецеденты были, были! Я жил на автопилоте в суеверном страхе сглазить.
И вдруг я ощутил это выкручивание рук буквально и физически. В бессоннице я прислушивался к ноющему плечу, застуженному на заполярной охоте в промысловиках – и плечо в нарастающем жаре стало пульсировать, выворачивать, сверлить, в нем вспыхивала тончайшая и зазубренная раскаленная игла, непереносимая, как зубной нерв!
К утру я лежал на твердом полу, закинув руку за голову, и кряхтел, терпя в наименее непереносимом положении.
К середине дня пытка стала крутовата. Я сопел ритмично и шепотом отрывисто подвывал.
Через сутки я вдруг понял, что терзания насчет выхода книги терзают не с такой силой, как обычно. Большая часть силы терзаний перешла на плечо.
Это милое открытие: физические муки могут уменьшать душевные.
…Нo клянусь, я не мог потом понять: почему целых несколько недель подряд, пока воспаление нерва не спало, я никак и ничем не лечился? Хоть грамм анальгина? Видимо, я просто плохо соображал. Был не совсем адeкватен. У меня не было комплекса мученика! Я не хотел мучений! Я бы вас сам всех повесил!