– Я – не мочил – его. Я чистый!
– Ты тут не баси, помойка! – рявкнул Лившиц. А в руках Пруткова появился длинный, хищно поблескивающий стилет. Не заточенный из ложки, как то делают уркаганы, а самый настоящий, трехгранный, итальянского образца, с прямой крестовиной. Артиллерийский, верно, трофейный.
– Я не убивал, – машинально повторил Илья.
– Ну да! Ы-ы-ы… А ты, вроде, заблудился… бродишь тут, по гр-р-рибы, п-по ягоды? – простонал Ленька-активист, пытаясь разогнуться.
Из дома выскочили еще трое мужчин. Илюха Холодный рванулся с места, и тотчас же отчаянный Прутков прыгнул на него. Сцепив пальцы обеих рук в замке, предполагаемый убийца Левы Паливцева грохнул прямо по кисти Пруткова, сжимающей стилет. Лившиц, подобравшись к Холодному со спины, удачно перехватил в мощном локтевом захвате шею парня. Прутков, выронив из ослабевших пальцев модный итальянский стилет, остервенело тряс отбитой кистью. Один из выскочивших, быстро сориентировавшись в ситуации, на ходу расстегивал кобуру «маузера»: еще бы, ведь подчиненный самого товарища Лагина, сотрудник ОГПУ, не может ходить без оружия!
– Да стреляй, черт побери! – сдавленно выговорил страдалец Ленька. – У него перо… ща попишет, как Леву! Совсем с катушек спрыгнул, как я ему в Москве про Альку сказал… н-на свою голову!
Грохнул выстрел. Товарищ Лагин не держал в числе подчиненных людей нерешительных и колеблющихся в вопросе применения оружия. У Жеки Лившица, который теперь не пережимал шею Холодного, а повис на нем, болезненно запрыгала нижняя губа, а из угла рта, пузырясь, хлынула кровь. Ибо за какие-то доли мгновения до выстрела Илюха успел развернуться на сто восемьдесят градусов и прикрыться упитанным телом совторгслужащего, как щитом…
Наконец Лившиц разжал руки и упал наземь. Кто-то подпрыгнул, кто-то заревел: «Убили-и-и!» Раздались крики: «Стой, падла!», «Подрезай его!», «Слева заходи!»
Через несколько секунд дело было сделано: Холодный лежал на животе, с лица его текло, и возле вывернутых губ на грязную землю набежала уже небольшая лужица крови. Илюху держали трое, хотя он и не сопротивлялся, а четвертый – это был как раз Прутков – со свойственной ему рассудительностью и методичностью тыкал парня носком сапога под ребра и повторял на одной ноте: «Попался, сука!.. Попался, выжига!» Мертвый Лившиц уставился в небо уже остекленевшими глазами. Пошел снег, и снежинки еще таяли на его остывающей коже.
Из темноты появилась небольшая, но основательная и ладная фигура. Скрипя новеньким кожаным френчем, товарищ Лагин – это был как раз он – спросил:
– Что тут такое?
– Убийство, Семен Андреевич, убийство, – быстро ответил Ленька-активист, – Лившица убили и вот Паливцева пописали пером…
– …И меня подрезали, – пыхтя, перебил Прутков. Его пальцы в самом деле были перемазаны в крови, но сложно было судить, чья именно это кровь. – Семен, нужно этого Холодного паковать – и в ДОПР. А там с ним толкуй по-свойски, ну ты уж знаешь как.
– Ну-ка, поднимите его, – скомандовал Лагин.
Илью бесцеремонно встряхнули и, саданув еще раз по печени, чтобы тот составил себе более четкое представление о неминуемом пролетарском возмездии, поставили лицом к лицу с представителем закона. Лагин, сощурившись, рассматривал продолговатое юношеское лицо с едва заметно вздернутым носом, с широко расставленными темно-серыми глазами, которые сейчас казались глубоко запавшими и почти черными. Вдоль левой скулы тянулась длинная, оплывающая кровью ссадина. Из левого угла рта, пузырясь, выбивалась темная струйка, опадала каплями на одежду. Левая бровь была рассечена, глаз заплывал. Семен Андреевич Лагин проговорил почти доброжелательно:
– Ну и что скажешь, Илья? Собственно, ты можешь даже не отвечать на мои вопросы. Будет еще время. Много мы с тобой говорили по-хорошему, по душам, а ты все-таки не образумился. Ну что же… тогда, наверно, придется по-плохому.
Холодный молчал. На его выпуклом лбу выступил пот. Товарищ Лагин понимающе кивнул:
– В самом деле, что тут разговаривать? С такими, как ты, Илья, вообще не принято разговаривать при лишних свидетелях, не так ли?.. Ну, собственно, чего я тебе рассказываю? Ты и так видел нашу контору в деле. Та-а-ак, – сощурив и без того узкие, с монгольским прищуром глаза, Лагин обвел взглядом всех присутствующих, – интересное нам тут блюдо подали… Очень гнилое дело. А кто стрелял?
Ответ на сей занимательный вопрос, быть может, и прозвучал бы, но в этот момент распахнулась дверь дома, и выскочила Алька. При ее появлении Лева Паливцев пошевелился, и слова об убийстве тотчас потеряли актуальность или, по крайней мере, перестали всецело соответствовать истине. Молодая жена скользнула глазами по его мучнистому, с испариной лицу. Присела на корточки, схватила пухлую руку, нащупала неровный пульс. Двери остались открытыми, и из них все валили и валили любопытствующие гости. Они обступили Альку и ее мужа, кто-то бесцеремонно наступил на край платья девушки. В этот момент по телу Левы Паливцева прошла судорога, он задрожал, прогнулся и широко раскрыл глаза. Изо рта хлынула кровь. Лева хотел что-то сказать, но у него искривились и запрыгали губы, а в следующее мгновение он издал сдавленный стон и обмяк.
Пульса больше не было.
– Ничего себе женился! – послышался голос одного из гостей.
– Да тут черт знает что… Эгей! Прямо как несколько лет назад! Узнаю старую добрую Иерихонку. Бывало, до пяти трупов за ночь находили, – сказала толстая баба в блузе в горошек. – А Холодного мы все знаем. У многих судьба непростая, в том числе и у тех, кто здеся, – и что? Все ж за ум взялись, но только не он. Песье племя, как он до сих пор живой-то ходит по земле, недобиток? Ты уж, товарищ Лагин, с ним по всей строгости пролетарского закона.
– Тебя не спросил, – задумчиво отозвался Семен Андреевич. – Говорил я тебе, Илья: возьмись за ум. Такое время, такие возможности для вас, дармоедов, Советская власть дала!
– Вот только не надо… – угрюмо отозвался Холодный, морща лоб. – Говорили вы со мной по душам… Если бы я сказал, что вы со мной по душам говорили, тут никто бы не поверил в подобную контрреволюцию. Я никого не убивал. Нужен мне ваш Лева тысячу лет! Я хотел просто поздравить…
– Ты хотел только по морде дать, поди? – прищурился Лагин.
– Хотел… Я отвечу, а вы мне, Семен Андреевич, тотчас припаяете: ага, дескать, где по морде, там в подреберье, а где кулаком, там и на перо можно посадить, чтобы увидел небо в алмазах! – Илья искривил рот в ухмылке. – Хотя вы и так напишете все, что надо. Да что вы в меня вцепились? Не убегу.
– Убежит… Держите. А он как Леву…
– Нужен мне ваш Лева тысячу лет, – куда менее уверенно повторил парень.
– Ну, тыщу не тыщу, а двадцать своих законных получишь! – выкрикнул многострадальный Ленька, проявивший такую инициативу в задержании предполагаемого преступника. Ну, а, как известно, инициатива наказуема…
– Да нет, – возразили ему, – какая двадцатка, тут дело посерьезнее, вышкой попахивает…
– Хватит болтать! – перебил Лагин. – Ведите его пока что в дом, а ты, Андрей, вызови машину, – кивнул он одному из своих подчиненных, высокому рябому парню – тому, что стрелял и случайно убил Жеку Лифшица.
Илюху подтолкнули к входу в дом. Он замедлил шаг только на последней ступеньке, когда поравнялся с Алькой. Она уже не сидела у тела молодого супруга, а прислонилась к дверному косяку. На подоле светлого платья красовался отпечаток чьей-то подошвы. Алька прикусила нижнюю губу и не смотрела на парня, который замер в шаге от нее и что-то пробормотал. Никто не расслышал, но девушка вдруг тряхнула головой и ответила звонко, яростно:
– Не верю!
Лицо Ильи исказила гримаса боли – так, как если бы он все-таки получил пулю сотрудника ОГПУ. Однако усилием воли он растянул углы рта в кривой усмешке и ответил:
– А зря.
Часть I. ЛЕД В ОГНЕ
1. Крым, август, 1950 год
Человек по прозвищу Лед сидел на каменистой площадке за скромным дощатым столиком, пил грузинское вино из оплетенной соломой высокой бутыли. Рубашка с мягким воротом, не застегнутая на две последние пуговицы, открывала загорелую шею. Лед что-то негромко говорил своему собеседнику, загорелому молодому мужику, беспрерывно жующему и сплевывающему себе под ноги. Десятью метрами ниже накатывали на берег ласковые волны, пенились, гладили мелкие камешки. И когда Лед говорил, жилы на его шее напрягались так, словно он кричал или пел на долгой мучительной ноте, а не говорил тихим и спокойным голосом. И жилы на его шее были похожи на трубки какого-то диковинного духового инструмента, маленького органа.
– Когда он придет, Сережа?
Сережа, здоровенный детина тридцати пяти лет от роду, снова сплюнул себе под ноги и, с шумом отпив из бокала, отмахнулся: