В 1956 году он закончил «Доктора Живаго» и предложил в «Новый мир». Редакция якобы возвратила рукопись, приложив письмо, которое было напечатано в «Литературной газете» через два года, когда Пастернаку была присуждена Нобелевская премия и мировой скандал уже разразился. Я не стану пересказывать это длинное письмо, подписанное Б.Агаповым, Б.Лавреневым, К.Фединым, К.Симоновым и А.Кривицким. В конечном счете оно сводится к выводу, что Пастернак, утверждая, что революция не удалась, предательски оклеветал народ и обвинил в «ненаучности» марксизм. Не буду входить в существо этих обвинений, отрицающих право на самостоятельное мышление. Ход истории давно отменил их. Кто сомневается, например, в том, что марксизм (развивающийся за рубежом) в нашей стране давно окаменел и, по-видимому, давно забыт даже деятелями руководящей элиты.
Отмечу кстати, что под письмом «Нового мира» стоит, без всякого сомнения, ложная дата. Оно было написано не в сентябре 1956 года, а значительно позже, когда роман появился в печати. Это подтверждает Серджио Данджело, через которого Пастернак передал «Доктора Живаго» издателю Фельтринелли: «Пастернак никогда не упоминал мне о письме писателей, хотя мы до конца 1957 года часто виделись, чтобы обменяться новостями и взглядами по поводу опубликования романа»[59].
8Передавая рукопись «Доктора Живаго» для опубликования в Италии, Пастернак сказал Данджело: «Вы пригласили меня на собственную казнь». Трудно переоценить все значение этого шага. Ошеломляющая смелость его опрокидывала почти маниакальное, привитое сталинским двадцатилетием чувство страха перед всем иностранным, начиная с личного общения и кончая литературой.
— Зачем портить себе биографию? — спросил меня старший брат, услышав в 1956 году, что я еду в Италию на Олимпиаду Психологическая стена между нами и Западом была плотной, сложенной намертво, — Пастернак пробил ее одним ударом. Это был поступок, не только предсказывающий, но всем своим существом связанный с прошлым. Это было возобновлением вековой связи, возвращением к спору между западниками и славянофилами, напоминанием об историческом пути России и, что особенно важно, — первым свободным волеизъявлением личности — волеизъявлением, которому предстоял — и еще предстоит — долгий, мучительный путь.
Конечно, в присуждении Нобелевской премии играли свою роль политические соображения. Но, по существу, оно было справедливым — кто больше, чем Пастернак, сделал для развития русской литературы? Кстати, премия была присуждена по совокупности — за всю его деятельность, а не только за роман «Доктор Живаго».
Что же началось, когда это совершилось? Пастернак был предан всенародному проклятию вопреки тому, что никто (кроме редакции «Нового мира») не читал его роман и, следовательно, не мог судить о нем объективно. Слова «всенародное проклятие» звучат почти риторически. На деле же риторикой и не пахло. На тысячах собраний, не только писательских, в сотнях городов он был объявлен иудой, человеконенавистником, циником, пасквилянтом, клеветником, изменником, предателем, отщепенцем, внутренним эмигрантом. Его ругали озлобленной шавкой, лягушкой в болоте.
В Москве 31 октября 1958 года состоялось общее собрание членов Союза писателей под председательством С.С.Смирнова. Резолюция — «Голос московских писателей» — была опубликована в № 131 «Литературной газеты» от 1 ноября[60]. Привожу ее текст.
«Собрание московских писателей, обсудив поведение литератора Б. Пастернака, не совместимое со званием советского писателя и советского гражданина, всецело поддерживает решение руководящих органов Союза писателей о лишении Б.Пастернака звания советского писателя, об исключении его из рядов членов Союза писателей СССР.
Давно оторвавшийся от жизни и от народа, самовлюбленный эстет и декадент, Б.Пастернак сейчас окончательно разоблачил себя как враг самого святого для каждого из нас, советских людей, — Великой Октябрьской социалистической революции и ее бессмертных идей.
Написав антисоветский, клеветнический роман “Доктор Живаго”, Б.Пастернак передал его для опубликования за границу и совершил тем самым предательство по отношению к советской литературе, советской стране и всем советским людям.
Но и этим не завершилось морально-политическое падение клеветника. Когда международная реакция взяла на вооружение в “холодной войне” против советского государства и всего лагеря социализма грязный пасквиль — роман “Доктор Живаго” и по ее указке Б.Пастернаку была присуждена Нобелевская премия, — он не отверг ее, а пришел в восторг от этой оценки своего предательства. Окончательно став отщепенцем и изменником, Б.Пастернак послал телеграмму с благодарностью за эту подачку врагов, протянул руку к тридцати сребреникам.
С негодованием и гневом мы узнали о позорных для советского писателя действиях Б.Пастернака.
Что делать Пастернаку в пределах советской страны? Кому он нужен, чьи мысли он выражает? Не следует ли этому внутреннему эмигранту стать эмигрантом действительным?
Пусть незавидная судьба эмигранта-космополита, предавшего интересы Родины, будет ему уделом!
Собрание обращается к правительству с просьбой о лишении предателя Б.Пастернака советского гражданства.
Ни один честный человек, ни один писатель — все, кому дороги идеалы прогресса и мира, никогда не подадут ему руки, как человеку, продавшему Родину и ее народ!
Писатели Москвы были и будут вместе со своим народом, с Коммунистической партией всегда и во всем. Еще теснее сплотившись, еще активнее крепя свои неразрывные связи с жизнью, мы, писатели столицы нашей Родины, будем помогать партии, правительству, народу в их величественной созидательной работе».
В прениях приняли участие Л.Ошанин, К.Зелинский, В.Герасимова, В.Перцов. А.Безыменский, А.Софронов, С.Антонов, Б.Слуцкий[61], Г.Николаева, В.Солоухин, С.Баруздин, Л.Мартынов, Б.Полевой. «Все ораторы, — сказано в комментарии «Литературной газеты», — единодушно отметили, что своим антисоветским, клеветническим произведением, своим предательским, антипатриотическим поведением Б.Пастернак поставил себя вне советской литературы и советского общества, и одобрили решение об исключении его из числа членов Союза писателей СССР» (Приложение № 19).
Я не пошел на это собрание, сказался больным, и жена твердо разговаривала с оргсекретарем Воронковым, который звонил и требовал, чтобы я приехал. Как это бывало уже не раз, я «храбро спрятался». Теперь, когда я думаю об этом, я испытываю чувство стыда. В день собрания — чувство удовлетворения: несмотря на угрозы Воронкова, не поехал на собрание.