Я втиснулся в кабину между шофером и продавщицей; она прижалась ко мне упругим плечом. И хотя сидеть было не очень удобно и болтовня Нины вскоре надоела, настроение у меня было отличное. Я ехал в Севастополь!
Высокие горы провожали меня молчаливо и торжественно. Я даже посмеялся про себя отчаянной надписи, нацарапанной в одном месте над дорогой: «Кто был, тот не забудет, кто не был, тот побудет».
На Талдыкском перевале нас застигла пурга. Сверкал снег, свистел ветер. У обочины дороги стояла грузовая машина, под нею копался шофер. Мы, конечно, остановились.
— Загораем? — спросил военторговский водитель.
— Тормоза отказали.
Трудились мы до позднего вечера: откручивали и подкручивали гайки, натягивали тросы, продували компрессор и черт-те что только не делали. Оказалось, кроме тормозов, еще что-то испортилось.
Нина стала торопить своего шофера, у нее, видите ли, какие-то срочные дела в Гульче.
— Нина, —сказал я, отведя ее в сторонку. — Человек едет в Севастополь, к девушке по имени Даша. И то не ноет...
— У тебя есть девушка? — заинтересованно спросила она.
Больше всего ее этот факт удивил. Она сразу присмирела и потом молчала всю дорогу, до самой Гульчи. Только прощаясь со мною у ворот комендатуры, неожиданно высказалась:
— А ты все-таки дурак, Петя.
— Почему?
— Дурак, и все!..
Стояла тихая звездная ночь. Как-то очень остро ощущалась оторванность от всего мира. И вдруг из репродуктора, что на крыше комендатуры, донеслись знакомые позывные звуки футбольного матча, и голос Синявского возвестил:
— Внимание! Сегодня мы находимся на московском стадионе «Динамо»...
Я даже вздрогнул. Большая земля была где-то рядом. И еще представилось мне, что Даша, строгая и красивая, ходит с экскурсантами по Малахову кургану, или по Графской пристани, или по Четвертому бастиону и объясняет: «Внимание! Мы находимся на историческом месте боевой русской славы». (Она писала, что пошла работать экскурсоводом и теперь по десять раз в день рассказывает об адмирале Нахимове и матросе Кошке.) И так мне захотелось ее увидеть, вы себе представить не можете!
Но утром, когда я отправился «голосовать» на попутную шаиину, догнал меня секретарь бюро комсомола сержант Марат Хамсурия.
— Слушай, Петя, вот хорошо, что я тебя увидел!
— Взносы уплачены, — успокоил я секретаря.
— Я не о взносах, — Марат сверкнул своими черными очами. — Слушай, Петя, сегодня у нас встреча с местными комсомольцами.
— Ну и встречайтесь на здоровье!
— Слушай, Петя, — он заглянул мне прямо в глаза, — ты меня зарежешь, если не выступишь перед ними.
— Здравствуйте! Я же в отпуск еду.
— Знаю. Поэтому и обещал им, что выступишь именно ты. О задержании своем расскажешь, мобилизуешь на бдительность. А, Петя?..
Отказываться я не умел. Пришлось остаться до вечера.
Выехал только на следующий день.
В Оше уже в полном разгаре стояло лето. Пыль над базаром поднималась до самых небес. И опять перед глазами Даша и наш Севастополь. Солнце, море, бульвары и знаменитая белая акация. Сколько ее в городе! И на Приморском, и на Матросском, и на Историческом бульварах, и на всех улицах. Как сейчас помню, мы брели с Дашей по Приморскому бульвару. Вечернее солнце медленно опускалось в море. Огненная дорожка сверкала ослепительным блеском. Пахло морской водой и белой акацией. Я спросил Дашу: «Ты будешь меня ждать?» Она засмеялась: «Тебя же не скоро возьмут. Впереди целое лето». — «Я хочу сейчас знать», — настаивал я мрачно. Она ничего не ответила, сорвала веточку акация и спрятала в нее свое лицо. Уши у нее были пунцовые, как стручки перца на Ошском базаре, куда меня подвезла попутная машина.
Соскочил я с машины — и на вокзал. Вот старый киргиз трясется на ишаке, растопырив ноги. Вот караван верблюдов тянется навстречу, медленно звеня бубенчиками. Подумал, как бы я на них всю дорогу до Севастополя добирался, и смешно стало.
...Я ехал в поезде со скоростью шестьдесят километров в час. Чемодан и шинель мои лежали на самой верхней полке, рядом с трубами парового ото-плсиия, а я стоял в тамбуре и смотрел в окно. Поезд все дальше уходил от линии гор. На второй день пошла степь. Она цвела маками и была похожа на бесконечный красный ковер. Редко попадались навстречу белые домики станций и будочки, на которых написано: «Иссык-су», что значит «кипяток». Выходил я почти на каждой станции: интересно наблюдать за суетой привокзальных базаров, за незнакомыми тебе людьми и вообще за всем новым. Вот, например, на столбе висит большой колокол, а на нем славянской вязью написано: «Приобретен на средства крестьян села Павловки в ознаменование трехсотлетия дома Романовых». Интересно ведь, правда? Романовых и в помине нет, а колокол все висит и служит железнодорожному транспорту. Не удержался я, постукал костяшками пальцев. Звук низкий, глуховатый.
Где-то за Аральским морем любопытство мое обошлось мне дорого. Наблюдал я, как пожилая казашка, повязанная белым платком, словно тюрбаном, разливала воду по железным бачкам и привязывала их к верблюду. Верблюд лежал на земле около колодца, а в колодец воду слили из нашего поезда по длинному желобу. Вода здесь на вес золота, кругом пустыня: ни кустика, ни деревца. Казашка привязала один бачок, второй, третий, четвертый... В последнем была дырка, из нее бежал тонкий усик воды. Казашка торопилась. Она натянула повод, верблюд поднялся вначале ка задние ноги, потом на передние и встал. Казашка опять натянула повод, верблюд послушно наклонил голову; женщина села верхом на шею, и животное одним взмахом подняло ее на себя. Они поехали в степь — туда, где ждали воду.
Но не успели отъехать и шагов пятьдесят, как один бачок отвязался и упал на землю. Казашка не заметила это, она раскачивалась на своем верблюде как ни в чем не бывало. Вот растяпа! Подбежал, поднял бачок, помог привязать.
— Ой-бой! — замахала казашка руками. — Рахмет, рахмет!..
Поблагодарила, значит. Потом поудобнее уселась между своих бачков и медленно поехала дальше. Верблюд огласил степь громким ревом.
А поезд ушел. Только столбик пыли перед глазами да затихающий шум колес.
Я стоял на высокой насыпи, в тишине и полном одиночестве. У самой дороги — белесые, в рыжих кустиках пески; дальше, на горизонте, — синяя яркая полоска Аральского моря, и над всем этим — зеленоватое небо с тонкими золочеными краями далеких облаков. Я смотрел на все это и готов был зареветь от отчаяния, как тот верблюд.
Начальник станции, выслушав мои объяснения, укоризненно посмотрел на меня, вздохнул и принялся звонить в Уральск, чтобы в воинском вагоне с верхней полки сняли фибровый чемодан и шинель с солдатскими зелеными погонами.
— А как же со мной? — напомнил я.
— Эх, парень, парень... — проговорил он и обещал устроить на завтрашний поезд.
Всю ночь я провел, не сомкнув глаз: думал о Даше. Представляет ли она, где- я сейчас и что со мной? И кого видит во сне: меня или мичмана? В маленьком зале ожидания тускло горела лампочка, засиженная мухами. Пахло каким-то казенным, кисловатым запахом. Несколько раз я выходил на платформу, под яркие мохнатые звезды. Мимо проносились товарные составы, прошел пассажирский поезд «Москва—Алма-Ата». Может быть, дать из Уральска телеграмму? Нет, пусть все будет неожиданным. А что все?..
Начальник сдержал слово: устроил меня с комфортом в вагоне матери и ребенка. Я горячо поблагодарил его.
— В жизни, парень, всякое бывает... — загадочно произнес начальник.
Я так и не понял, что он имел в виду: то ли мое приключение, то ли новое и необычное мое соседство.
Терзаясь оттого, что нельзя курить, я лежал на верхней полке и думал: «А все-таки, чего в жизни больше, хорошего или плохого? Пожалуй, хорошего. Но то и другое еще причудливо переплетаются и уживаются рядом. Даша и мичман. Справедливый полковник и въедливый корреспондент. Добрый начальник станции и такая глушь кругом. И все же после плохого всегда наступает хорошее. Например, я отстал от поезда, но сейчас снова еду...»
Так размышлял я, всему давая оценку, и только в одном запутался безнадежно: чем кончится вся эта история со мной, Дашей и мичманом? С этой мыслью я и, заснул, а когда проснулся, поезд уже подходил к Уральску.
Вручили мне мои вещи в целости и сохранности, но намекнули, чтобы впредь я таким ротозеем не был. Обидно мне стало. Эх, люди! Ничего-то вы не знаете...
И пока ехал дальше, подсчитал, что давно в Севастополе нужно было бы быть, а я все еще до Москвы никак не доберусь. И все из-за своего характера: во все встреваю, а когда попросят, отказать не могу.
Полечу-ка я из Москвы на самолете! Приплачу к воинскому литеру и махну прямо в Симферополь. Мысль эта мне понравилась.
До Москвы доехал благополучно, хоть и шумело в ушах от ребячьего крика и плача. Зато в вагоне я был самым популярным пассажиром. Еще бы, пограничник! Мальчишки наперебой расспрашивали о шпионах, а мамаши угощали домашней снедью. Теперь уж обо мне заботились все, и было как-то неловко.