При этом они сохраняют жизнелюбие и источают энергию. Чернокожие старухи проявляют интерес ко всему, что происходит на ферме, и преодолевают по десять миль, чтобы посмотреть на нгома молодежи; от шутки и от чаши тембу их морщинистые лица расплываются в улыбке, обнажая беззубые десны. Эта их сила и любовь к жизни не только внушали мне уважение, но и казались сверхъестественными.
Я всегда дружила со старухами с фермы. Это они звали меня «Джери»; мужчины и дети (кроме малышей) никогда не произносили этого имени. Джери — женское имя у кикуйю, особенное по смыслу: им нарекают девочку, родившуюся гораздо позже остальных ее братьев и сестер; мне кажется, что в нем скрыта бездна нежности.
Сейчас старухи переживали из-за моего близящегося отъезда. Мне запомнилась одна женщина, чьего имени я не знала: кажется, она принадлежала к клану Категу, будучи то ли женой, то ли вдовой одного из его многочисленных сыновей. Она шла мне навстречу по тропинке, неся на спине длинные тонкие жерди, используемые кикуйю как стропила для крыш, — у них это женская работа. Жерди достигают пятнадцати футов в высоту, их носят вязанками, и люди, перемещающиеся с такой ношей по ровному месту, выглядят не то как жирафы, не то как доисторические рептилии. Жерди, которые несла эта женщина, были закопченными, из чего следовало, что она разобрала дом, в котором прожила много лет, и теперь переносит строительный материал на новое место.
Встретившись со мной, она остановилась, перегородив мне путь и уставившись на меня точь-в-точь, как жираф, о жизни, ощущениях и соображениях которого мы не смеем даже гадать. Постояв так, она расплакалась; слезы лились по ее лицу так обильно, что я не верила своим глазам. Ни я, ни она не произнесли ни слова; через несколько минут она уступила мне дорогу. Мы разошлись и зашагали в разные стороны. Я подумала, что у нее есть хотя бы материал, из которого строить новое жилище, и представила себе, как она приступит к работе: свяжет жерди и сделает крышу.
Маленькие пастухи с фермы, даже не слыхивавшие о временах, когда меня еще не было на ферме, находились под сильным впечатлением моего предстоящего отъезда. Им было нелегко и одновременно страшно интересно представить мир без меня: ведь это было все равно, что вообразить, что от них отреклось само провидение. Завидев меня, они выныривали из высокой травы и кричали:
— Когда ты уедешь, мсабу? Мсабу, через сколько дней ты уедешь?
Когда наступил наконец день моего отъезда, я получила урок, что в жизни могут происходить события, которых мы не можем себе представить ни заранее, ни тогда, когда они случаются, ни потом, оглядываясь назад. Обстоятельства могут приобретать собственную силу и приводить к событиям без всякой помощи человеческого воображения и разумения. Мы следим за такими событиями внимательно, но прерывисто, как ведомые слепцы, ставящие одну ногу за другой осторожно, но бездумно. С нами что-то происходит, и мы сознаем это, однако тем и исчерпывается наша связь с происходящим; ключа к причине и смыслу событий у нас нет. Думаю, точно так же исполняют свою цирковую программу дикие звери. Те, кому довелось такое пережить, говорят, что испытали смерть — переход за пределами понимания, который, тем не менее, можно почувствовать.
Ранним утром в автомобиле прибыл Густав Мор, чтобы отвезти меня на вокзал. Утро выдалось промозглое и бесцветное. Сам Густав был бледен и все время моргал; я вспомнила слова старого капитана-норвежца в Дурбане: норвежцы не страшатся штормов, но их нервная система не выносит спокойствия. Мы, как много раз прежде, попили чаю за каменным столом. Перед нами степенно жили своей тысячелетней жизнью холмы, на которых сейчас висел клочьями серый туман. Мне было зябко, словно я поднялась туда.
В опустевшем доме еще оставались бои, но они, если можно так выразиться, уже существовали очень далеко: их семьи и имущество уже были отосланы. Женщины Фараха накануне уехали в сомалийскую деревню Найроби. Сам Фарах собирался проводить меня до Момбасы вместе с младшим сыном Джумы Тумбо, которому хотелось этого больше всего на свете: когда в качестве прощального подарка ему был предоставлен выбор между коровой и поездкой, он выбрал Момбасу.
Я простилась по очереди с каждым боем, и они, получив строгие указания закрыть все двери, тем не менее, оставили ту дверь, через которую я вышла, распахнутой настежь. Это был типичный поступок в африканской манере: то ли они таким способом заручались гарантией моего возвращения, то ли подчеркивали, что теперь их никто не принудит закрывать двери дома — пусть, мол, остаются открыты всем ветрам.
Фарах медленно, со скоростью верхового верблюда, провез меня по аллее. Дом постепенно скрылся из виду.
У пруда я спросила Мора, не найдется ли у нас немного времени на остановку. Мы вышли и закурили на берегу. В воде плавала рыба, которую теперь поймают и съедят люди, не знавшие Старого Кнудсена и того, как важна рыба как таковая. Внезапно появился Сирунга — младший внук Канину, эпилептик: он специально обогнул дом, как поступал на протяжении последних нескольких дней, чтобы со мной попрощаться.
Когда мы снова сели в машины и тронулись, он изо всех сил помчался рядом; казалось, ветер вознес его над пыльной дорогой, так он был мал — как последняя искорка из моего камина. Так он добежал до пересечения проселочной дороги с главной, и я испугалась, что он не остановится и здесь. Но на повороте он замер: он все же принадлежал ферме. Он стоял неподвижно и смотрел нам вслед; я долго оборачивалась, пока он не скрылся из виду.
По пути в Найроби мы заметили на траве и на самой дороге много саранчи. Несколько штук влетело в машину: видимо, приближалось очередное опустошительное нашествие.
На вокзале собралось меня проводить много друзей. Там был Хью Мартин, грузный и беспечный; этот доктор Панглосс моей фермы выглядел напоследок выразительным символом Африки — одинокой, но героической фигурой, отдавшей все в обмен на одиночество. Мы расстались друзьями: мы помнили наши мудрые беседы и веселье.
Лорд Деламер постарел, похудел, волосы его были теперь короче, чем когда он угощал меня чаем в резервации маасаи, когда в начале войны я привела туда караван волов, но и сейчас был так же безупречно галантен.
Платформа была запружена сомалийцами из Найроби: казалось, они явились сюда в полном составе. Старый скототорговец Абдулла подарил мне на счастье серебряное кольцо с бирюзой. Слуга Дениса Билеа степенно просил передать от него привет брату его господина, в доме которого в Англии он гостил в былые времена. Позднее, уже в поезде, Фарах поведал мне, что к вокзалу двинулись было на рикшах сомалийки, но, увидев такое скопление мужчин-сомалийцев, струсили и повернули назад.