- Знаю.
- Хорошо? Не стесняйся, Иван Михайлович, я знаю, что ты не хвастун.
- Хорошо знаю.
- Ну, отлично. Тогда порядок. В случае чего мы тебя из театра украдем.
Трубка щелкнула.
Лапшин подумал, попил простывшего жидкого чаю, вынул из шкафа бурки, переобулся и поехал за Антроповым на бывшую свою квартиру. Здесь попалась ему Патрикеевна, жившая теперь у Лапшиных, но часто навещавшая родителей Димы, которым подолгу рассказывала, какая у Ивана Михайловича бесхозяйственная жена, как ей все равно, какой нынче обед и почем на частном рынке говядина.
- Опять сплетничаешь на хозяйку? - угрюмо спросил он.
- А я что ей, то и людям! - сказала выпившая Патрикеевна. - Я человек религиозный, хлеб-соль ем, а правду режу. И к кому хочу, к тому хожу, не крепостное право, и вы мне не император Николай кровавый...
Закрыв дверь в коридор, где шумела Патрикеевна, Лапшин сел на продавленный диванчик и стал серьезно смотреть, как Антропов бреется.
- Мылить надо посильнее, а то ты по сухому скребешь, - посоветовал Лапшин. - Совершенно у тебя одна школа бритья, что у моего Василия Окошкина.
- А Окошкин все воюет?
- Воюет.
- И Бочков твой на фронте?
- И Бочков мой на фронте.
- А когда нам с тобой?
- Нам с тобой главную войну, Александр Петрович, воевать. Мы покуда вроде резерв высшего командования...
Антропов добрился, протер лицо одеколоном, завязал галстук и спросил у Лапшина:
- Ничего?
- Ничего. Только белый халат тебе больше подходит.
- Что ж, мне в халате ехать на "Марию Стюарт"?
Посмеялись немножко и поехали за Лизаветой, которая, как нынче днем, поджидала их поколачивая ботами по тротуару. Только теперь она не сердилась.
Каждый солдат должен знать свой маневр
Все дело заключалось в том, что они изображали, играли и показывали, а она была такой, какой он знал ее и какой любил. Наверное, ее справедливо ругали в театре за то, что она не умела "перевоплощаться". Просто это была Катя, его Катя, Катерина Васильевна Балашова, попавшая в другое время и во всю эту беду, злую беду, из которой нет выхода. Именно поэтому Иван Михайлович всегда так мучился на этом спектакле, кряхтел и ругался про себя. Хоть подымайся на сцену и действуй там сообразно со своим мироощущением и понятиями справедливости.
Однажды, стесняясь, он рассказал ей об этих своих чувствах. Она медленно улыбнулась, положила свою ладошку на его стиснутый кулак и сказала негромко:
- Значит, я хоть эту роль играю сносно.
- Да не играешь ты! - возразил он. - Ты там человек, ясно? Другие играют и даже очень хорошо играют, а ты - ты!
Сейчас, сидя рядом с тихо плачущей Лизаветой и угрюмо глядя на сцену, где мучили его Катю, он испытывал тяжелое чувство ненависти к тому прошлому миру, где могли существовать такие несправедливости. И, несмотря на то, что в истории все обстояло далеко не так, как об этом рассказал Фридрих Шиллер, Иван Михайлович каждый раз, приходя на этот спектакль, забывал про историю и про то, что было на самом деле, и верил Шиллеру, Кате и стихам, которыми люди, как известно, никогда не говорят, жалел Марию-Катю, презирал предателей и к актрисе, игравшей Елизавету, относился так, будто она впрямь была шиллеровской Елизаветой.
После третьего действия он спросил у Антропова:
- Ну как, Александр Петрович?
- Хорошо! - сказал Антропов, жадно затягиваясь. - Очень хорошо. И Лизе нравится.
Он на все смотрел Лизаветиными глазами, и если бы ей не понравилось, он бы, наверное, тоже осудил спектакль. Лапшину на мгновение стало скучно, Антропов показался вдруг тряпкой, но тут же он вспомнил нынешний день и уговорил себя не осуждать Александра Петровича, потому что неизвестно, как бы все сложилось, будь Катя - Лизой, а он - Александром Петровичем.
- А дела вообще-то как? - спросил Иван Михайлович.
- В каком смысле? - притворился Антропов.
- Да в личном, в каком еще!
- Сегодня все решится, - сказал Антропов. - Я дал себе слово, Иван Михайлович. Сегодня, после спектакля.
- Ну-ну!
Звенели звонки. Свет в фойе притушили. Антропов побежал к Лизавете, Лапшин выглянул в промороженный вестибюль - не приехали ли за ним, и медленно пошел за кулисы. В четвертом действии Мария не выходила на сцену, и Иван Михайлович, если попадал в театр, обычно это время сидел у Кати.
Когда он вошел к ней, она пила из синенькой чашки молоко.
- Нет голоса, и все тут! - сказала она жалобно. - Прямо срам.
- И ничего подобного, - садясь в креслице и радуясь тому, что пришел сюда и видит Катю так близко, сказал Иван Михайлович. - Нормальный голос.
- Ай, да перестань! - велела она.
Он улыбнулся. Она любила, когда они оставались вдвоем, всякими такими "перестань" показывать свою власть над ним.
- Обедал?
- Обедал! - неуверенно солгал он, любуясь ее странным платьем, высоким, выше ушей, воротничком, каким-то перстнем со стекляшкой на тонком пальце.
- А последний акт смотреть опять не будешь?
- Не будешь! - повторил он.
- Дурачок какой! Самый лучший акт, и поставлен лихо.
- Я не люблю, когда тебя убивают, - негромко произнес Лапшин. - Не для того я женился, чтобы на это с удовольствием смотреть.
- Во-первых, женилась на тебе я, - сказала Катя. - Во-вторых, убивают не меня, а Марию Стюарт. В-третьих, нельзя быть таким слабонервным. В-четвертых... а почему ты в бурках явился? - вдруг спросила она. Переодеться даже не успел?
Сама того не подозревая, она помогла ему ничего не ответить на ее вопрос. Он все молчал, улыбаясь.
- Ну? - спросила она и, по своей новой манере взяв его руку, прижалась к его ладошке горячей щекой.
- Что "ну"? - спросил он, кладя другую руку на ее плечо.
- Сиволапый мужик Лапшин, - сказала она, - не хватайте королев!
Ее подведенные глаза были совсем близко от его глаз, и тихим голосом она спросила:
- Что же твой Жмакин?
- В порядке, - усмехнулся Лапшин. - Чирикает.
- А Клавдия его?
- Не знаю, не видел. Да, он же тебе апельсин прислал...
В это время в дверь постучали. Угадывая, кто это, Иван Михайлович поднялся и на пороге поздоровался с Альтусом.
- Здорово я догадался, - улыбаясь, сказал Алексей Владимирович. - Если актрисы Балашовой на сцене нет, значит, сыщик Лапшин спектакль не смотрит...
На Альтусе был коричневый реглан и такие же бурки, как на Лапшине. И холод от него шел, словно он много часов пробыл на морозе.
- Вы - куда? - глядя то на Альтуса, то на Лапшина, быстро спросила Катя. - Вы почему оба в бурках?
- Вы бы к нам как-нибудь зашли, Катерина Васильевна, - не отвечая ей, спокойно сказал Альтус. - Туся все про вас спрашивает...
Катя молчала.
- Поехали?
- Но куда? - спросила она.
- Когда Лапшин женился на вас, - вежливо и холодно улыбаясь, сказал Альтус, - он знал, что на сцене вас будут обнимать, и целовать, и любить чужие мужчины. И когда вы шли за него замуж, вы знали, что иногда он будет внезапно уезжать в неизвестном направлении. Верно?
- Я... еще не привыкла, - зло глядя на Альтуса, ответила Катерина Васильевна. - И не привыкну, наверное.
- К этому трудно привыкнуть, - все так же холодно произнес Алексей Владимирович. - Вот моя Антонина Никодимовна тоже никак не привыкнет. Но из этого ничего не следует...
В дверях Лапшин обернулся. Мария Стюарт стояла посредине маленькой комнатки - худенькая, высокая, в своем странном воротничке - и смотрела на него глазами Кати Балашовой.
- Градусов за тридцать жмет, - сказал Альтус, закуривая в машине.
Иван Михайлович молчал. На передних откидных сиденьях дремали еще двое незнакомых чекистов. На Поклонной горе лунный свет ударил в слюдяные окошечки, режущий, морозный ветер засвистел громче.
- Ты шестипаловскую дачу знаешь? - негромко спросил Альтус.
- Это где часовня обвалилась?
- Ну да, шереметьевского, по слухам, камердинера.
- Знаю.
Альтус, чтобы удобнее было говорить, отвернул воротник реглана и наклонился к Лапшину.
- Десант кинули, - сказал он сердито. - Впрочем, может быть, и на пользу человечеству. Их, шпану эту, нужно прибрать тихонечко, семейным, так сказать, способом, без привлечения внимания трудящихся. И... использовать в дальнейшем в целях дезинформации противника.
- Сколько там народу?
- Ровно столько, сколько нас. Вооружены отлично, парни - гвозди, в кровище по колено. Пойдут на все. Задача - взять живыми.
- Всех?
- По возможности.
У Шуваловского кладбища остановились. Двое дремавших дотоле чекистов закурили. Лапшин по памяти в блокноте набросал шестипаловскую дачу и подходы к ней. Развалюха бывшего камердинера должна была иметь два входа, поэтому диверсанты туда и ушли...
Альтус взглянул на часы.
- Второй эшелон должен подтянуться минут через пять, - сказал он. - Там народ не в курсе дела, это для страховки. Но ребята - орлы.
Еще покурили, помолчали. Потом, пропустив пограничников вперед, обсудили детали. Камердинерова развалюха стояла в густом ельнике, но между ельником и стенами дома было пустое пространство, просматриваемое из окон.