— Военврач третьего ранга, майор, — кивнул на кубари и на старика внимательно
уставился: неожиданный жест с его стороны. Вроде не враг, но особой лояльности к
Советам тоже нет. И вообще, непонятный, мутный. За эти дни Дроздов его так и
этак крутил, а ничего не выкрутил. И смирился — раненную принял, лечил, из хаты
не гонит, немцам не сдает, остальное, наверное, неважно. Конечно, про себя Саня
с уверенностью сказать не мог — его может старик бы и сдал, но на счет Лены был
почти уверен — ее Матвей не выдаст. А это уже очень много.
А тут выходило, что старик не такой, каким лейтенанту показался, глубже, что ли.
На поверхности-то нелюдимость, ворчливость да всем недовольство, а на поверку,
гляди ты, и их не выкинул и еще раненного привез.
— Откуда? — спросил, когда тот подошел.
— А те разница? — в своей обычной манере ответил. И неожиданно легко поднял
доходягу на руки, понес в дом. Положил на постель, деловито кинув Лене:
— Воды вскипяти, холсты дай да браги. Знашь, где.
Дрозд помог Матвею одежду с раненого снять и спросил тихо:
— Не боишься, отец?
Тот глянул на него из-под насупленных бровей:
— Мне «боялку» еще в первую мировую отрубило, — и раненого осматривать
принялся.
— Воевал?
Риторический вопрос — старик мимо ушей его пропустил, а Дрозд задумался: не
простой Матвей-то. Бирюком да деревенщиной прикидывается, а ишь ты: воевал,
лечить умеет, говорит, как кержак, платья женские в сундуке хранит. Интересный «фрукт».
— Белогвардеец? — пришло отчего-то на ум.
Старик глянул на него то ли с презрением, то ли с насмешкой, губы поджал:
— Ты, паря, ежели заняться нечем, Алене помоги. Балаболить апосля будешь.
Лена холст, что в сундуке нашла, принесла и бутыль с мутной жидкостью. И застыла
в ступоре, прижав ее к себе — первый раз она полностью голого мужчину видела.
Глаза огромные от ужаса, лицо пятнами от стыда.
Старик глянул, все понял. Бутыль отобрал и за занавеску девчонку вытолкал:
— Пожевать сообрази!
Та и сползла по стене на пол, не соображая. Минут пять сидела, передергиваясь от
открытия новой для нее анатомии. Как относится к этому, она не знала, но отчего-то
было страшно. И заставила себя встать, обедом заняться.
— Воды холодной дай! — послышалось недовольное из-за занавески. Девушка чуть
чугунок с картошкой не выронила: как же?… Опять туда, а там… неприкрытый…
Саня выглянул:
— Ну, ты чего? Долго ждать?
И смолк, поймав оторопевший взгляд. Нахмурился: что это с ней? Кухню оглядел, на
деда и раненого посмотрел и, дошло: еее.
— Понял. Сам, — заверил девушку. Черпанул воды из ведра ковшом, отнес.
А Лене вовсе плохо стало: выходило, что прав лейтенант, ни на что она не годна.
В бой не вступая, чего-то до полусмерти испугалась. А вдуматься, чего? Ну,
устроены мужчины иначе, что с того?
Матвей обработал раны, ловко перевязал их. Дрозд карманы гимнастерки прошарил —
ничего не нашел. И остался без нее — старик отобрал. Молча вырвал, остальное
тряпье сгреб и в печь его, сверху еще дров. Грохнул заслонкой и на улицу ушел.
Дрозд за ним, как нитка за иголкой. Старик на крыльцо сел, закурил, мужчина
рядом пристроился, с завистью на самокрутку поглядывая.
Матвей зыркнул на него, понял, кисет дал: балуйся.
Саша махорки щедро на бумагу сыпнул, свернул, закурил, щурясь от довольства:
добрый табачок, ядреный, до ушей продирает.
— Ты где военврача взял? — спросил Матвея.
— В лесу, — буркнул тот.
— И много там еще таких?
— Хватает.
— Что ж только одного подобрал? Остальные лычками не вышли?
Старик помолчал и бросил:
— Видом. Трупы.
Дрозд притих, соображая, где же это и что было?
— Много?
— Полон лес. Да не лес — так, рощица. С километр может будет. Грибов там
прошлый год было, хоть телегой вывози. А ноне… — и вздохнул.
У Дрозда лицо от представленной картины закаменело. Почему же? Что же там было?
— Бой шел? — спросил тихо. А они в это время выходит по лесу шатались. Болото
мерили? Мать вашу!… Вашу мать…
— Как же, — хмыкнул презрительно старик. — Ваши раненых вывезти не смогли.
Вот вся рощица ими и была забита. А потом немец пришел. Сравнял. Кишки на ветвях
висят. Воронки и месиво из тел. Заблытчинских хоронить заставили.
До Саши медленно доходило. Представить, что своя, доблестная красная армия может
раненых оставить, он мог с трудом, и даже мог найти объяснение, хоть и не
оправдывающее, не утишающее. Но артобстрел немцев по раненным, прицельно и
намеренно?…
— Звери на землю русскую пришли. Звери, — тихо сказал Матвей. — Умоется
кровушкой землица наша. Попомни.
— Может еще кто живой? — глухо спросил лейтенант, с надеждой глянув на мужчину.
— Какой? Этот-то к прогалине видно отполз, вот Бог и миловал. А там, — и рукой
махнул. Затянулся жадно, помолчал и добавил. — Устлано.
Дрозд не понимал, не мог понять. Откинул курево, вскочил, но шаг сделал и замер:
как же так? Как же?…
— Что же наши-то? — спросил у облаков, будто они ответить могли.
— А чего ваши? За Минском говорят, уже. Немец-то под Москвой.
— Врешь!! — развернуло Сашку.
Матвей молча из-за пазухи пару смятых листов вытащил, ему отдал. А на них
ненавистная свастика и орел с растопыренными крыльями. Внизу на одной русским
языком: "Доблестные немецкие войска освобождают советские города и села от
большевистского плена! Ваш долг помочь нам в деле освобождения вашей Родины!
Бейте евреев и коммунистов, спасайте свою страну от большевистского ига!" На
другой: "Весь белорусский народ включился в борьбу против красной чумы.
Доблестные войскам Германии с цветами встречают на улицах Белоруссии, Украины,
Прибалтики! Москва добровольно отдала ключи от Кремля! Вступай в национальную
Белорусскую армию, вступай в полицию и наведи порядок! Убей жида и коммуниста!
Прими участие в освободительной войне!" А на третьей был то ли приказ, то ли
угроза: "За укрывательство и оказание помощи солдатам и офицерам Красной армии —
расстрел! За укрывательство и оказание помощи коммунистам, полит работникам,
красным агитаторам и активистам — расстрел! За укрывательство и помощь жидам,
раненым и партизанам — расстрел! За не подчинение приказам — расстрел! За
нарушение порядка — расстрел!"
Бред!
Дрозд уставился на старика и медленно смял бумагу, разорвал на мелкие клочки и
развеял по ветру.
— Сам-то читал?
— А то? — хмыкнул. — Меня Воронок лично просветил. Гляди грит, дед, в оба. К
те грит, поди, на заимку ни одна гнида красная приползет, так ты мне тут же
скажи. Мы это отродье и загребем.
— Вот даже как? — криво усмехнулся Саша: не понимал он Матвея, решительно не
понимал. — А ты, значит наоборот, как раз красных в доме привечаешь.
— А мне власть не указ. Я анархист душой, да и голова своя имеется.
— Не боишься, что расстреляют?
— Достань сперва.
Дрозд мучился от непонимания и не сдержался, присел перед стариком на корточки,
заглядывая в глаза, спросил прямо:
— За кого ты, отец? За себя, за нас, за них?
Матвей руки на коленях сложил, поглядывая на мужчину, губы пожевал, видно думая,
стоит отвечать или нет, и все ж сказал:
— А не поймешь.
— А не дурак.
— Эт я вижу. А все едино дурака. В том и везение твое. Был бы старше, идейнее,
шмальнул бы я в тебя без зазрения.
Ничего себе откровенность!
— Что так? Шутишь?
— Да куда там. Правду баю, а ты вишь, дурака, и не понял.
— Не понял, — признался. — Ты ведь как отец за нами, за Леной вон. Не погнал,
когда заявились, раненного еще притащил, и вдруг «шмальнул» бы. Что так и что
мешает?
— А ты смерть торопишь?
— Нет. Понять хочу. Беспокоюсь, когда не понимаю.
— Ааа!… - старик поерзал, бороду огладил, глазами сверкнув и бросил. —