Как, уже шесть?.. Водитель, поджидавший Мистлера на углу Семьдесят первой улицы, увидел его, вышел из машины и распахнул дверцу.
Спасибо, Винс. Нет, обратно в контору я не поеду. Пройдусь пешком до дома. И будь добр, позвони мисс Так и скажи, пусть меня не ждет. А к восьми вечера подъезжай. Что-то не хочется обедать дома.
Весна застигла Мистлера врасплох, запутала, сбила с толку. Дни так удлинились, что он растерянно смотрел на часы и не мог поверить своим глазам. И двинулся на запад, к парку. Неспешным шагом прошел мимо магазинов, специализирующихся на торговле предметами ухода за прикованными к постели и хромыми, мимо пока что пустующих баров, которые позже заполнятся больничными сестрами, у которых закончилась смена, студентами и интернами колледжа. Просто удивительно, каким чистым выглядит сейчас этот город. На узких боковых улочках собаки принюхивались к бордюрам из нарциссов и маргариток, описывали круги вокруг деревьев гинкго. На островке, разделявшем проезжую часть Парк-авеню пополам, сверкали безупречной красотой высокие желтые тюльпаны.
Дойдя до Центрального парка, он невольно ахнул: вишни и сливы в полном цвету. Какая жалость, сколько уик-эндов за городом уже пропущено! Горожанин все больше теряет связь с природой, все меньше от нее зависит, даже от лунных фаз. Здесь, в городе, весна, конечно, чувствуется меньше, но он уже представил себе, какие, должно быть, роскошные тюльпаны и гиацинты цветут сейчас в Крау-Хилл.
Нет, весной будущего года он непременно заставит Клару свести общественную деятельность в городе к минимуму, да и сам маленько сбавит темп. Совершенно не обязательно соглашаться на все эти встречи по субботам и воскресеньям, в крайнем случае их всегда можно перенести. Пусть вместо него ходят другие. Затем он вспомнил перспективу, которую обрисовал ему Билл Херли. Совершенно очевидно, что проблема выкроить время для поездки в Крау-Хилл недолго будет стоять на повестке дня. Сколь ни покажется это абсурдным, но он уже начал отходить от всех этих проблем. И никаких перспектив, кроме одной. Пространство и время, предоставленные ему, были ограничены; отныне он свободен.
Свободен от чего? Вопрос, столь прямо и неоднозначно поставленный перед самим собой, имел массу подтекстов и смыслов, и это смущало, поскольку Мистлер в целом считал себя счастливым человеком. Во всех интервью, в выступлениях, которые он готовил для больших университетских сборищ, меж строк прочитывалась мысль о том, что он преуспел в жизни. Он всегда верил в это совершенно искренне, хотя подобная точка зрения базировалась на предпосылке, которую он, боясь показаться нескромным, предпочитал держать в тайне. Он считал себя человеком, добившимся успеха только собственными силами. И почти все его успехи были достигнуты вопреки обстоятельствам. Осознавать уже один этот факт было куда как приятнее, нежели знать, что ты родился с фамильной серебряной ложкой во рту.
А появился он на свет около шестидесяти лет назад в городской больнице, расположенной по соседству с приемной доктора Билла Херли. Нет, не было ничего такого в его жизни, от чего бы хотелось отвернуться и бежать, в ужасе зажмурив глаза. Многолетний брак устоялся, был спокойным и безмятежным. Он любил своего единственного сына.
В отличие от Питера Берри, кузена и бывшего лучшего друга, которого ему пришлось выживать из «Мистлер, Берри и Ловетт» (кстати, довольно противное то было занятие, стоило ему немало нервов, одно время он даже жалел, что затеял все это; но в конечном счете все обернулось удачно, в первую очередь для самого же Питера, который теперь мог все время отдавать разведению лошадей и был, похоже, счастлив), так вот, в отличие от Питера он любил свою работу. Они с Питером основали «Мистлер и Берри», когда каждому было под тридцать, и оба распрощались с работой, на которую поступили сразу после военной службы. А трудились они тогда в одном из крупнейших в Нью-Йорке рекламных агентств, действительно огромном, особенно по меркам того времени. К тому же процветающем и влиятельном, в особенности для людей не слишком разборчивых, к числу которых никак не принадлежал отец Мистлера. Остальные же считали, что работать там — занятие более чем респектабельное.
Сам этот джентльмен некогда царил на Уолл-стрит, был одним из старших партнеров в инвестиционном банке, уходившем корнями в Филадельфию еще восемнадцатого века, и считал рекламную и газетную деятельность занятием суетным и вульгарным, подходящим людям никчемным, знаться с которыми представителям его круга было нежелательно. Мистер Мистлер-старший считал себя частично ответственным за столь, по его мнению, неудачный выбор сына, человека во всех остальных отношениях безупречного. Ему оставалось одно лишь слабое утешение — попрекать сына за перевод денег какому-то там объединению писателей, оказавшихся в безвыходном материальном положении в Париже или на одном из греческих островов.
И дело, как он выражался, было вовсе не в деньгах, а в принципе. Семейные фонды Мистлеров, на которые он обладал дискреционной властью, были предназначены вовсе не для того, чтобы поддерживать каких-то там дилетантов или будущих литераторов, пассивно ожидавших, когда их посетит вдохновение. И если его сыну Томасу хотелось пописывать по ночам, это было, разумеется, его дело, но только до того момента, пока он не проявится, не утвердится в этой жизни. Нет, все свободное от основной работы и праведных трудов время он, конечно, может посвятить творчеству.
Ему нравилось упоминать при этом Уоллеса Стивенса[1] (Мистлер-старший причислял его к своим друзьям), который, несмотря на выдающиеся успехи в творчестве, так и не расстался до конца жизни со службой в страховой компании.
Все это обсуждалось спокойно. И ни отец, ни сын не считали уместным упоминать о том факте, что немало денег перешло к Томасу от родственников по материнской линии, что, собственно, и позволяло ему обеспечивать подобный образ жизни, к которому с таким неодобрением относился Мистлер-старший. Впрочем, и самого Томаса тоже терзали сомнения и подозрения, и постепенно он начал опасаться капризов музы.
Нет, о том, чтобы пойти работать на Уолл-стрит, и речи быть не могло. Даже обсуждение подобного вопроса выглядело глупым и неуместным. Хотя казалось вполне естественным, что сын займет в банке место отца, принадлежащее ему по праву с самого рождения, о чем ему неоднократно давали понять. Но он не хотел работать на отца. А перспектива править чьи-то там чужие рукописи в издательстве выглядела еще менее привлекательной.
И тут возник человек по имени Барни Файн, однокашник Мистлера, правда, на несколько лет старше, поскольку ему пришлось участвовать в войне. Он работал штатным автором в каком-то рекламном агентстве. Барни утверждал, что ничего лучше такой работы просто быть не может: да, целый день он торчал в офисе, зато ему платили очень хорошие деньги за сочинение дурацких стишков, превозносивших неописуемо изумительные качества какого-нибудь мыла. И весь этот рифмованный бред не задерживался в голове и ничуть не мешал ему заниматься серьезной поэзией в свободное от работы время. А уж если становилось совсем невмоготу, всегда можно было отпроситься. Так почему бы и Мистлеру не заняться тем же самым? Он будет рад, просто счастлив рекомендовать его.
Предложение показалось заманчивым: Мистлер счел, что вполне в состоянии прославлять достоинства какого-нибудь крема для рук или слабительных средств и получаться у него будет ничуть не хуже, чем у Барни. Особенно если устроиться на полставки. А вечерами он будет писать в свое удовольствие и проводить уик-энды в уединенном маленьком коттедже в Крау-Хилл, где на местном сельском кладбище нашли свое последнее пристанище многие Мистлеры и Эбторпы. Домик был подарком отца в честь окончания сыном колледжа; и Мистлеру довелось провести там немало счастливых дней и часов; и, о Боже, ведь потом можно всегда раздобыть какую-нибудь справку и замечательно провести пару недель в уютном побеленном домике на скалистом островке в Эгейском море. А вот Питер Берри — совсем другое дело, он действительно вынужден зарабатывать на хлеб насущный. И он спросил Барни, нельзя ли пристроить к этому делу и Питера.
Затем вдруг, к своему величайшему изумлению, Мистлер обнаружил, что ему нравится работать в рекламном агентстве. Три года спустя он пришел к выводу, что это занятие будет нравиться еще больше, если прибрать дело к рукам. Что ж, оно и к лучшему, ибо к этому времени у него появились дополнительные причины продемонстрировать всем, что он вполне может преуспеть, занимаясь собственным бизнесом. И он уговорил Питера Берри и Гарри Ловетта — последний был человеком опытным и солидным, никто лучше Гарри не смог бы охмурять солидных клиентов — войти с ним в долю.
Гарри был вице-председателем крупного агентства, но прекрасно понимал, что, подобно большинству вице-председателей, так никогда и не станет председателем. И очень болезненно это переживал. Как и у Мистлера, у него тоже имелся свой капитал, но только свободный, его деньги не были вложены в другие проекты.