В тот год я поменял школу, мы переехали из городской окраины в центр.
На новом месте все пошло наперекосяк. В этой школе будто собрали ребят иной человеческой породы. Они совсем не походили на моих прежних товарищей. Ни обликом, ни повадками. Одноклассники выглядели взрослее меня, долговязые, пошлые и плотские. Давно уже не дети — точно я на два года ошибся классом. Они прекрасно знали, что такое выгода и благо, — будущие солдатики капитализма. Я был для них пионерским рудиментом из архаичного советского балаганчика.
На уроке мира классная руководительница поинтересовалась национальностью моих родителей — формальная отчетность для журнала.
Я беспечно ответил: — Папа — русский, мама — чувашка…
Какой-то весельчак переспросил: — Чебурашка? Чушка?
Захохотали. Один начал, и остальные подхватили смех, как заразу. Учительница улыбалась.
Я получил записку: «Чушка».
Помню урок пения. Я поднял руку, вызвался. У меня был хороший голос. Может, и не такой звонкий, как у всесоюзного Сережи Парамонова, но чистый.
Я стоял перед хихикающим коллективом и верил, что после песни они меня полюбят. Мне виделась знаменитая сцена из «Электроника» — исполнение «Крылатых качелей». Я запою, и все сбегутся, заслушаются.
Спел. И не мог поверить — они смеялись так, будто с меня упали штаны. Обескураженный, я сел и получил записку с мерзким словом.
Подумать только, я был таким любимым в прежней школе. Заводила, запевала. А тут на тебе — «Чушка — задрот».
Сосед по парте, с которым я пытался подружиться — поразительно, я интуитивно выбрал для общения неуважаемую особь, — отодвинулся от меня! Бедняга испугался, что травля коснется и его. В тот день я принес домой в портфеле дохлую синичку — подсунули, а я и не заметил.
Пятый класс я окончил крепким хорошистом, а в этой школе сразу нахватал троек. Не потому, что не тянул программу, — я был контужен враждебным приемом. Не понимал, чем провинился, как мне себя вести? Я не понравился ни учителям, ни школьникам…
Тяжелый, одинокий был сентябрь. В новой квартире не было телефона, я выбегал звонить прежним друзьям из автомата, пару раз съездил в покинуто школу. Но детская память коротка, меня позабыли за лето, за сентябрь Я был для них эмигрантом, призраком на спиритическом сеансе.
Витю я повстречал в зоопарке, возле клетки с тянь-шаньским медвежонком. В теплое воскресенье бабьего лета. Таким я был — выписывал «Юного натуралиста» и по какому-то редакторскому велению отправился наблюдать звериные повадки. Я мог еще при этом напевать: «Может, у оранжевой речки, все еще грустят человечки, потому что слишком долго нету нас…» — с меня бы сталось, с комнатного…
И вдруг услышал за спиной: — А ведь жаль его, лохматого… Нехорошо животных за решеткой держать. Им бы на природе жить.
Я оглянулся: — Да, жалко…
Я был в школьной форме. Пиджак с алюминиевыми пуговицами — темно-синий, как обложка ленинского сочинения. На рукаве шеврон с солнцем и книжкой. Рубашка, красный галстук.
Витя — в обычной одежде. Штаны, футболка, кроссовки.
Он вытащил пачку сигарет: — Курить будешь?
— Нет, — я смутился. Вопрос был не пионерским. Дворовым.
— И не надо, — он улыбнулся. — Вредно. Я вот тоже скоро брошу'. Надо только волю в кулак собрать… Ничего, соберу! — Он закурил. — Как тебя зовут? А меня Витя! Ну, что — по мороженому за знакомство?
Таких, как я, в СССР водилось много. Кто мы были: обычные Пионеры-Элои. Беспечные существа. Моя катастрофа заключалась лишь в том, что я до последнего свято верил, что из советского детства навсегда изгнана угроза и опасность…
На беду хищный Витя укладывался в кинотипаж хулиганистого, но славного парня. Того самого, который «дает по шеям», неважно учится. Его отчитывают на комсомольском собрании, и он стыдится. А потом совершает бытовой подвиг. Или поступает в летное училище.
Мы болтались с Витей по городу несколько часов. Я доверился и выложил все мои школьные горести — про чушку и задрота, поведал про домашние сокровища. Что у меня лежит прадедовский георгиевский крест, немецкая фляга и обломок шашки, переделанной в нож. Я звал Витю в гости — посмотреть на все это добро, он клал мне руку на плечо. Рассказал, что год проучился в одесской мореходке, но пришлось уйти.
Я огорчился за него: — А почему?
Он погрустнел: — Мать заболела… Но я обязательно вернусь на море! Мне без него никак!
Потом вздохнул: — Я со своим лучшим другом в ссоре. Подрались из-за девчонки. Выручи! Он со мной даже говорить не желает. Пойдем, ты передашь ему, что я хочу с ним встретиться. Я подожду внизу…
Для меня было счастьем услужить новому товарищу. Витя вел через проходной подъезд дореволюционного дома. Мы оказались во внутреннем дворике со слепыми узкими окнами. Две высокие стены и кирпичная перепонка межу ними. В ней проломленная дыра. Куда — неизвестно.
Огороженный мусорный пустырек порос городской бледной травой.
Среди полной тишины я спросил: — В какой квартире живет твой друг? — Двинулся к подъезду.
Витя развернул меня и сказал: — Деньги сюда давай… — Протянул коричневую ладонь.
— Что за деньги? — Я не понял.
— Твои. Которые в карманах лежат. Ну?! — Жадная ладонь превратилась в шлепок по щеке — злой, обидный.
Не передать словами! Ведь не бывает же такого, чтобы бродить в обнимку, кормить мороженым, рассказывать про мореходку, а потом: — Ты, блядь, не понял, Чушка?
В советских повестях водились такие хулиганы, которые на улицах отбирали мелочь. Они выходили из темноты. Говорили шипящими змеиными голосами и отличались трусливым нравом. Им стоило сказать: «Вы можете меня избить, но!..» — и они уползали в свой асоциальный ад…
— Ты можешь меня избить, но!..
В глаза плеснуло горячим свинцовым обмороком. И еще одно ощущение — в замочной скважине сломался ключ.
Я упал. От боли затошнило. Превозмогая дурноту, я смог приподняться, подставил сложенные ковшиком ладони — из ноздрей толчками прыскала кровь.
Второй ослепительный удар — уже кроссовкой. Мне показалось, что лицо разлетелось брызгами, искрами — будто топнули по огненной нефтяной луже.
Я опрокинулся на спину: — За что, за что? — пробулькал.
Третий хрусткий удар в грудь. Захлебнулся, потерял дыхание.
Витя наклонился, пошарил по моим карманам. Отыскал полтинник. У меня и не было больше. Опрокинутый, вытаращенный, я смотрел на него.
Он произнес, словно распростер надо мной перепончатые демонические крыла: — Я тебе соврал! Я действительно пробыл год — но не в мореходке, а в колонии!
Литературщина, перепев Гайдара: «Собака, нашел себе товарища! Я бегу на Дон, только не к твоему собачьему Сиверсу, а к генералу Краснову»…
У меня не было маленького маузера, как у героя повести «Школа». Я лишь шептал, как заклинание: — Ты можешь меня избить, но, — и расквашенный нос ронял на землю, на пиджак красные многоточия…
Витя рассмеялся — татарское туловище, якутская голова, украинский губастый рот. И так двинул куда-то под ребра, что я вовсе перестал чувствовать боль. Точно у меня имелся специальный выключатель, обесточивший все рецепторы.
Я не плакал, потому что слезы для людей. А тут всем заправляла городская чертовщина. Огромный червь, проникший в нежное яблоко книжно-телевизионного вымысла. Не я истекал кровью на том пустыре, а советская художественность — ее опустошенная утроба, из которой я вывалился на свет.
Демон реальности устал глумиться надо мной и вышел через кирпичную дыру в стене. А я поднялся и побежал домой. Откуда силы взялись? Мальчик с клокочущим, будто вспоротым горлом.
Отец был дома. Он повел меня в ванную, остановил холодными примочками кровь из носу, умыл и успокоил. Сказал: — Пошли, найдем его!
Я жалобно вскричал: — Папа, не надо! Он очень страшный!
Я правда думал, что этот Витя расправится и с отцом — просто никто еще не причинял мне столько боли, и я принял ее за эквивалент физической силы.
— Пойдем, — сказал отец. — Не бойся!
Мы побывали в том жутком дворе, мы лазали в дыру, но Витю не нашли. Он сгинул, как и положено нечисти.
В больнице мне вправили нос, зашили рассеченные губы. Рентген показал трещину в ребре. Две недели я провел дома, потом заявил, что больше не пойду в ту неприветливую школу.
Родители забрали мои документы и перевели меня в соседнюю школу — на вторую четверть.
Весь учебный год прошел в ожидании Вити. Я до смерти боялся его повстречать. Однажды мне показалось, что бесовское Витино лицо мелькнуло в трамвае.
Я бежал без продыху прочь, влетел в какой-то подъезд, на последний этаж, сидел до темноты — вдруг неподалеку бродит Витя.
Я приготовил для защиты молоток — отпилил ручку, оставив длины только под кулак. Так и ходил с молотком в кармане. Позлее заменил молоток складным ножом. И навсегда простился с призрачным миром элоев и пионеров…