Полина, сама не замечая этого, гладила вьющиеся волосы Долорес, головка которой опять лежала у нее на коленях.
– И еще одно, – продолжала Лолита. – Вы можете быть жесткой, Полина. Очень жесткой. Я видела… Особенно в письмах… Не надо. К чему эта суровость? По какому праву? Все мы совершаем ошибки. Нужно стать более набожной. Увидев, как я молюсь, вы были удивлены, потому что я нецеломудренна… И все-таки я христианка в большей степени, чем вы. Я пытаюсь быть милосердной… Да, это так. Пыталась с вами. А вы попытайтесь быть милосердной с Гийомом. Он человек творческий. В женщине, своей жене, он ищет тепло души… Все творческие люди эгоисты. Они и должны такими быть, чтобы защитить свое творчество. Если мы хотим их сохранить, мы должны быть скромными, должны уступить им все пространство. Поэтому актриса, которая соблазняет великих людей, быстро их теряет. Ведь она тоже человек творчества и хочет быть в центре внимания… Я, наверное, плохо сумела это выразить, no?
Полина какое-то время пребывала в задумчивости.
– Напротив, вы сказали очень хорошо… Да, вполне возможно, постарев, я сделалась жесткой, нетерпеливой, властной с Гийомом… Возможно, я не была с ним достаточно нежна. Но если он страдал от этого, почему мне не сказал?
– Они об этом никогда не говорят, – сказала Лолита, поднимаясь и поправляя перед зеркалом волосы. – Они никогда не говорят, но сердятся и начинают искать на стороне свою порцию счастья… Мы сами должны это почувствовать, а еще бороться. Вы напрасно, Полина, не закрашиваете седину и так мрачно одеваетесь… Вы могли бы выглядеть лет на десять моложе.
– Но Гийом любит черный цвет и даже однажды, когда мы были с ним откровенны, признался мне, что как-то в Лиме упрекнул вас за слишком яркое красное платье.
– Не помню. Может быть. Но я уверена, что когда он вспоминает обо мне, то думает о ярких красках… веселой тельняшке, вьющихся спутанных волосах. А ваши седые локоны слишком безупречны, querida, слишком аккуратны.
Она запустила руку в волосы Полины, слегка их растрепала, затем улыбнулась дружеской улыбкой.
– Пора идти в театр, – сказала она, – меня ждут. Но я рада, что поговорила с вами. Думаю, я вас люблю, Полина. Я ваша подруга. Мне кажется, я знаю вас всю жизнь. Вы мне верите, no?
Расставаясь, женщины обнялись.
XIII
Спектакли, которые «Театральное товарищество Анд» дало в Париже, с треском провалились. Репетиции шли мучительно. Декорации, разработанные для другого сценического пространства, приводили в недоумение французских рабочих сцены, их смена происходила слишком медленно, и антракты непомерно затягивались. Непривычная для актеров еда делала их слишком неповоротливыми. Кончита, а затем и Коринна пропускали репетиции. Тщетно Долорес пыталась объяснить труппе, как страстно желает покорить Париж. В день генеральной репетиции артисты чувствовали, что публика их не слушает, они пали духом, и их вялая игра парализовала даже Долорес.
Благодаря усилиям госпожи Фонтен появилось несколько хвалебных критических статей, прочие же критики с высокомерным презрением отзывались о спектакле, который был, по их мнению, слишком невнятным. Только Эрве Марсена, как было условлено, рассуждал о таланте Долорес Гарсиа, он обладал элементами здравого смысла, которого недоставало его собратьям. Что касается самой публики, она от суждений воздержалась. Испанская колония, разделившись во мнении, больше интересовалась политическими взглядами актеров, чем их талантом. Французские зрители, за исключением небольшого количества говорящих по-испански, не понимали текста. Чтобы не играть при пустом зале, последние представления пришлось отменить.
Долорес Гарсиа испытывала мучительное разочарование. Она отправилась в Париж, как мусульманин отправляется в Мекку, а Париж не принял ее. Как горько! Некоторое время она пребывала в надежде, что может попробовать играть по-французски. Полина добилась, чтобы актрису принял Леон Лоран, прослушал в главной роли «Тессы» и дал несколько советов. Но он отнял у Долорес последнюю надежду.
– Вы прекрасная актриса, – сказал он. – Я видел вас в «Кровавой свадьбе», я знаю эту пьесу в переводе. Вы меня очень тронули… А я человек суровый… Вот только, хотя вы прекрасно говорите по-французски, акцент чувствуется. Едва заметный и даже очаровательный, он совершенно недопустим в театре, разве что в ролях, которые его оправдывают. Но таких слишком мало, и вы окажетесь в проигрышном положении. Моя консультация будет короткой: «Вам следует, хотя бы в течение года, брать уроки фонетики, или откажитесь от французской сцены».
Полине, которая попыталась было ее утешить, Долорес сказала:
– Но я же не могу опять поступить в школу… и как мне здесь жить?
– И что вы собираетесь делать?
– Испанский поэт, которого я очень люблю, зовет меня в Толедо. Он хочет, чтобы перед отъездом в Лиму я месяц пожила в его деревенском доме. Я там уже была. Там очень красивый пейзаж, мрачный, таинственный. Я соглашусь.
– Еще один сгорит в этом пламени! – вздохнула Полина.
Лолита попыталась ответить весело и непринужденно:
– Не беспокойтесь, он сам хочет сгореть… и потом, он живет один. Я никому не причиню горя.
На следующий день около полудня Полина позвонила в отель «Монталамбер». Ей ответили, что мадам Гарсиа утром улетела в Мадрид. Удивленная Полина позвонила в театр, где ничего не знали. Актриса просто исчезла, как призрак.
Госпожа Фонтен больше не слышала о Лолите, хотя был еще телефонный звонок от встревоженного Рамона де Мартина, который напрасно ждал ее в Толедо. Позже Полина узнала от молодого чилийского поэта, что Долорес, не останавливаясь в Мадриде, присоединилась к «Театральному товариществу Анд» в Сантандере и покинула Европу.
– Она была оскорблена, – сказал Пабло Санто-Кеведо. – Вы должны понять, ей не хотелось никого видеть.
Огорченная Полина сообщила об этом внезапном исчезновении мужу, который заканчивал курс лекций в Швейцарии. «Странная девушка! – писала она. – Уехала не прощаясь, не оставив следа, словно какое-то фантастическое существо… В нашей парижской жизни она мелькнула, словно блуждающий огонек, который вспыхивает на мгновение, танцует и гаснет…»
XIV
Два дня спустя Гийом Фонтен вернулся в Нёйи. Он чувствовал странное довольство собой, будто справился с почти непреодолимым искушением. Первые же рассказы Полины поразили его. Она беспрестанно расхваливала Лолиту, ее очарование, ее ум, ее добродетели.
– Ну да, Гийом, ее добродетели. В сущности, она ведь невиновна. Она сделала мне много добра, на многое открыла глаза. Теперь все будет по-другому.
Выйдя из сада, они, сами не понимая как, оказались на берегу маленького озера Сент-Джеймс. Идти было приятно. Полина, увлеченная беседой, говорила пылко и уверенно, Гийом слушал ее, испытывая удивительное счастье, отчасти оттого, что речь шла о Лолите, но в особенности потому, что он вновь видел перед собой давно потерянную Полину. Стоял прекрасный день поздней осени. В озерной воде отражалось чистое небо и неподвижные деревья. Фонтен остановился и поднял трость:
– Я не хочу, чтобы вы менялись, Полина. Я хочу вновь вернуть ту жизнь, которой мы жили до… э-э… этих событий.
– Я тоже. Но нельзя стереть из памяти кусок прошлого, впрочем, это было бы жалко. Я научилась принимать его целиком, это прошлое, и даже любить. Да, Гийом, я счастлива, что вы испытали это мимолетное счастье. Это счастье для вас, ведь вы сохраните о нем прекрасные воспоминания, но и для меня тоже, потому что я научилась вас уважать… Да, вы имеете право на уважение, Гийом, за то, что вы ее покорили, но главное – за то, что вы от нее отказались.
– А вы, Полина, преодолели свою суровость… Какое счастье вновь оказаться наедине с вами! Какова бы ни была красота, чувство, что вынуждает человека идти против самого себя, может лишь уничтожить его – и себя тоже.
Он остановился и долго смотрел на Полину, словно открывая ее для себя заново:
– Черт возьми, что с вами произошло, Полина? Вы помолодели.
– Это еще одно чудо Лолиты. Вы ничего не замечаете, нет? Тогда я не раскрою вам наш секрет… Я хочу обратиться к вам, Гийом, лишь с одной просьбой. Вам не кажется, что после стольких лет можно перестать говорить друг другу вы? Представьте себе, я всегда этого хотела, но поначалу чувствовала непреодолимое сопротивление, мне казалось, это оттого, что вы постоянно думаете о Минни… А потом двадцать лет я просто не решалась… Но раз вы с самого первого дня позволили себе быть на «ты» с нашей прекрасной подругой…
– Ну разумеется, Полина, само собой. Начиная с этой минуты…
– Вы очень добры, – сказала она.
Он мягко поправил:
– «Ты»… Но боюсь, людей это удивит.
– Люди, – возразила она, – никогда ничего не замечают.
Мимо прошла молодая беременная женщина, держа под руку солдата. Полина проводила их долгим взглядом. Она казалась счастливой и умиротворенной.