— Мне больше некуда идти, — глухо сказал тот, кто недавно был Чонотаксом. — Я возьму Амулет, у меня нет выбора.
— Тем хуже, — сказал чужой голос. — Для тебя нет Двери, для тебя во всём мире нет дверей… Я последний Привратник. И я же — последний Прорицатель. Других не будет…
Черно оскалился.
Легиар схватил меня за шиворот и ткнул лицом в ковёр.
Вспышка. Я ослеп.
Я потерял способность видеть; мир сжался, как брошенная в огонь кроличья шкурка. Я только и умел, что судорожно прижимать к себе Алану, в то время как железная рука Легиара всё плотнее вжимала мою голову в ворс, так что я скоро начал задыхаться…
…Холодная комната. Белый свет, бьющий из трёх огромных зеркал; белый свет вдруг потерял силу, замигал, вспыхнул вновь, и в этот момент одно из зеркал лопнуло — не треснуло даже, а расползлось, как ветхая ткань, рваные края скрутились трубочками, а в проёме встал некто — тёмная фигура с длинным белым лезвием в руке…
И с горящей жёлтой искрой на груди.
Кто это орёт на весь мир срывающимся голосом Танталь?!
— НАЗАД, КОЛДУН! ЕЩЁ ШАГ — И ТВОЯ СИЛА НЕ СПАСЁТ ТЕБЯ!
Стоящий в проёме поднял свой клинок — и прочие зеркала взорвались изнутри, разлетевшись мириадами жалящих осколков. Белый свет сменился жёлтым. Сытое, пьяное золото.
И слепые стены потеряли свою белизну. И слепоту потеряли тоже — я видел, как на враз потемневшем камне проступают их лица. Обезображенные усилием — Руал Ильмарранен, Не-Открывший-Двери, Ларт Легиар, Сражавшийся-с-Чужаком, Орвин, Погибший-в-Преддверье, декан Луаян, Остановивший Мор, и ещё кто-то, и ещё…
Тот, что стоял в проёме, широко шагнул вперёд. По клинку его бегала молния.
— ПУСТИ! ПРОПУСТИ МЕНЯ, УБЛЮДОК! ДАЙ МНЕ СОГРЕТЬСЯ!
Дыбом встал дощатый пол; взвыло, вращаясь, длинное белое лезвие. Теперь воздух стал подобен сухому песку и набился в горло, перехватывая дыхание.
Извивались над головами жёлтые и красные петли, захлёстывали друг друга, рвались с негромким треском, от которого хотелось оглохнуть; развернулась вдруг воронка, серая, бешено вращающаяся, и пошла втягивать в себя осколки зеркал, обрывки тканей, всё, всё и вся… Осыпались крутые, пеплом покрытые склоны, я бился, как муравей в песчаной ямке, когда воронка вдруг задёргалась и вывернулась наизнанку, став горой, конусом, и тот, что в проёме, отрубил своим уже меркнущим клинком чёрную присоску на его вершине…
…Мошка на вселенских весах — мог ли я изменить хоть что-нибудь?
Все они, Привратники и Стражи, решали судьбу мира сами, без подсказок. Зависело ли хоть что-нибудь от моего маленького решения?
Во всяком случае, я был чист перед самим собой. Я знал, что, будь я Привратником…
Но эта ноша меня миновала. Я всего лишь авантюрист, гордый своим сомнительным происхождением, всего лишь бездумный бродяга…
…Невесомая мошка на вселенских весах.
Болезненный свет погас. Хватка Легиара ослабела; я заставил себя поднять голову.
Госпожа Тория по-прежнему сидела в кресле. Веки её медленно опускались; через комнату шла, спотыкаясь, Танталь, добрела, упала перед Торией на колени, заглянула в закрывающиеся глаза:
— Луар?!
Веки Тории опускались медленно, по волоску.
— Луар, Луар!.. Это я! Это…
Рука госпожи Солль, лежащая на подлокотнике, поднялась неестественным, деревянным движением. Будто на ниточках.
И на мгновение опустилась на голову бывшей комедиантки.
— Луар!!
Глаза Тории закрылись. И бессильно соскользнула рука.
Я крепче прижал к себе Алану. Выпрямился.
Тот, что назывался Бальтазарром, уже стоял у двери. Пальцы его забавлялись полированным кольцом на дверной ручке.
— Простите, господа… что нарушили ваш покой…
И вышел, язвительно усмехнувшись.
За ним поспешил Орвин — бледный, резко осунувшийся. На пороге обернулся:
— Ларт… Марран… Время…
— Успеется, — процедил сквозь зубы Скиталец.
Декан Луаян осторожно погладил волосы спящей дочери. Склонился над Танталь, мимоходом коснулся её плеча:
— Всё, о чём мы говорим «никогда»… Не говори так. В крайнем случае, не думай…
Бросил на Торию последний взгляд, улыбнулся Эгерту, нашёл глазами Алану и, не оглядываясь, зашагал к двери.
— Мы рисковали, — сказал сквозь зубы Легиар.
— А что мы могли сделать? — пожал плечами Скиталец. — Тут и без нас найдутся… защитники…
И оба уставились на меня. Я отшатнулся, вжимаясь в стену.
— Ты Ретано, — сказал Легиар с непонятным мне удовлетворением. — Рад сообщить тебе, что твой предок, Дамир, был достойнейшим из слуг… из людей, я хотел сказать. А ты… Как жаль, что ты вляпался в Приговор.
— Все мы время от времени во что-то вляпывались, — со вздохом возразил Скиталец.
И оба посмотрели на этот раз на Эгерта Солля, замершего у кресла жены в той же позе, как стоял до него декан Луаян.
— Прощай, — сказал Скиталец.
— До встречи, — усмехнулся Легиар.
И оба вышли.
Я огляделся; комната была пуста, только Эгерт стоял, положив руки на плечи жены, только Танталь скорчилась на полу у ног госпожи Тории, только Алана судорожно цеплялась за мою руку…
Где?!
Где Чонотакс Оро?!
Алана вскрикнула, показывая пальцем в окно.
Стёкла подёрнулись зимними узорами. Изнутри. В причудливом переплетении ледяных веточек явственно виделись очертания огромных человеческих рук, вцепившихся в стекло, приникших…
Лёд оплывал. Изморозь на глазах таяла, скатывалась мутными каплями; скрюченные пальцы срывались, теряли форму, исчезали.
Мне почему-то страшно было наступать на расползающиеся по ковру потёки.
— Зима? — удивлённо сказали у меня за спиной. Я обернулся как ужаленный.
Госпожа Тория Солль по-прежнему сидела в кресле. Переводила удивлённый, совершенно осмысленный взгляд с меня на Алану, с Аланы на Танталь; наконец, встретилась глазами с Соллем, как-то испуганно, неумело улыбнулась:
— Эгерт? Ты звал меня? Ну вот…
Эпилог
На фоне чёрного неба качаются ещё более чёрные стебли камышей. Сквозь неспокойный частокол проглядывают огни — те, что горят на берегу, и те, что отражаются в реке; всё ещё мутная, но разом обмелевшая, она боится лишний раз плеснуть волной — будто безумец, пришедший в себя и устыдившийся собственных деяний.
Размытые берега осыпались и облысели, и только здесь, на излучине, сумел подняться непогубленный течением камыш. Я валяюсь на пружинящем ложе из принесённого водой хлама — веток, щепок, мелких обломков; вероятно, в трезвом виде я не улежал бы на них ни секунды, но сегодня ночью я пьян, пьян до поросячьего визга.