А в столице нас сразу взяли в оборот: прямо с аэродрома доставили на Лубянку, где приняли вывезенные нами алмазы, а потом мы несколько дней кряду отвечали на вопросы все более и более высокопоставленных сотрудников НКВД и других наркоматов, опосредованно принимавших участие в ангольском проекте. Все контакты с родными и знакомыми запретили "до дальнейшего распоряжения": об этом нам сообщили мягко, но предельно убедительно.
Два-три часа на сон, короткие перерывы на еду – и снова вопросы, и снова ответы, и снова отчеты, и снова подписки о секретности… Помимо работы прииска, больше всего интересовало, конечно, наше чудесное спасение – рассказы о фантастическом "проникающем корабле" и "рядом-мире" поначалу были восприняты с некоторым скепсисом, но потом трое суток кряду комиссия из физиков, математиков и конструкторов вытягивала из нас малейшие подробности о проникающем корабле и его пилоте. В глазах ученых, внимательно слушавших нас, читался неподдельный интерес – и вместе с тем глубокое разочарование оттого, что чудесную машину нельзя увидеть, потрогать и разобрать по винтику. А сегодня утром к нам в комнату зашел Стерлигов, и, не скрывая радости, сообщил, что "разбор полетов" в основном завершен, и осталось только подвести некоторые итоги по деятельности прииска. Но случится это завтра после полудня, да и коснется не всех, а значит, капитан Вейхштейн может "возвращаться по месту жительства", а остальные по случаю праздника на сегодня получают увольнительную.
Сейчас Горадзе и Попов, у которых в Москве никакой родни, заканчивают работу над отчетами, готовясь к завтрашнему совещанию – вечером я пригласил их к себе в гости, так что праздник отметим в теплой компании. Боря Клюйко в госпитале – говорят, все с ним будет в порядке. Володька улетел домой, ну а мы с Зоей…
Ну а мы с Зоей шли домой по заснеженной московской улице.
О тех, кто погиб, мы пока старались не говорить – это все еще слишком больно для обоих. Наверное, потом мы сможем вспоминать о них без слез, но я уверен, что к горлу всегда будет подкатывать шершавый теплый комок – даже через много лет, даже когда лица погибших будут всплывать в памяти неясными и размытыми, словно видимыми сквозь туманную дымку.
Но это время еще не пришло.
Возле парадного мы остановились, и долго стояли, обнявшись. Потом я поцеловал Зою в кончик носа и тихо сказал:
– Ну что, пошли?
Она кивнула, и поежилась.
– Замерзла?
– Нет, – она покачала головой и неуверенно улыбнулась, глядя вверх, на окна моей квартиры. Светилось только окно кухни – наверное, мама готовит ужин. – Не замерзла. Просто страшновато.
– Не бойся, – прошептал я.
Мы поднялись по лестнице, остановились перед дверью моей квартиры. Помедлив, я негромко постучал.
Дверь распахнулась.
Мама несколько секунд всматривалась в наши загорелые, обветренные лица.
Я видел, как мелко задрожали ее руки, комкающие передник, как выступили на глазах слезы.
– Я вернулся, мама, – сказал я. Потом взглянул на Зою и добавил: – Мы вернулись.
Мы вернулись.
Уфа – Киселевск, Январь 2008 – январь 2009.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});