К счастью, Борька у меня тактичный — все понял с полуслова. Разогнал своих коллег, усадил меня в свое «мыслительное кресло», установил передо мной рамочку («скамейку» на ихнем жаргоне), поколдовал немного в полутьме, пробормотал: «Я потом объявлюсь» — и удалился из лаборатории на цыпочках. А я...
Глянул в стекло, а за ним... Джоконда. Узнаю и не узнаю. Смотришь на меня с такой улыбкой... Дурачок ты, мол, Геночка, и ничегошеньки ты в нас, в женщинах, не понимаешь. Пишешь умные книги, умеешь понять суть любой научной проблемы, а такую вот элементарную загадку... Да и загадки-то ведь никакой нет, Геночка. Какие могут быть загадки у любящей женщины, когда у ней душа перед тобой нараспашку? .
А волосы каштановые... От лазера? Или ты стала краситься? Но как тебе идут эти длинные, по плечам рассыпанные локоны! И красный свитер с огромным воротником... Так мне плохо стало, Милочка! Хорошо хоть один в лаборатории — сам себе хозяин. Открыл бутылку... Плюхнулся опять в кресло, те же роскошные локоны, я даже запах их помню... А что-то изменилось в твоем лице: мягче стало, и улыбка мягче... Пожалела меня, Милочка? Так пронзительно, так отчетливо предстала передо мной та минута!.. Та, именно та минута... За что, за что так мне плохо? Протянул дрожащую ладонь свою — за стекло, в «зеркальное царство» протянул, пальцы у твоего лица, сердце в диком напряжении, остановиться готово...
А потом пришел Борька. Посмотрел тоже и сказал с уважением: «Красивая. Завидую. Настоящая...» Ох, как я на него взбеленился — Чугунок от меня на три метра шарахнулся: «Дурак! — кричу ему. — Чему ты завидуешь? Чего здесь настоящего? Призрак один! Стекляшка!..» — и... разбил я, Милочка, твой драгоценный подарок.
А Чугунок философски заметил: «Не стекляшку ты разбил, Лавруша. Судьбу свою... в осколочки». — «Не лезь, — кричу, — со своим умничаньем!» А он опять: «У тебя и жизнь-то вся в осколочках, Лавруша...»
А потом мы с ним, с моим дорогим Чугунком, естественно, выпили. И Борька утешал меня, что твоя голограмма (или твоя голография?) — день вчерашний, что сейчас они, голографисты, научились создавать видения «при Солнце» — как «в жизни»... «Представь, — говорит он мне, — приехал наш шеф в Ереван на симпозиум, подходит к лотошнице, вынимает из кармана стеклышко, обращает к солнцу, и... из стеклышка выскакивает серебряный рубль. Лотошница таращит глаза, шеф протягивает ей рубль, со стеклышком, конечно, лотошница тоже тянется, а рубль... Нет его, одна субстанция. Сам видел, своими очками!»
Наверное, сдуру я спросил его — так, бездумно: «А чего же твой шеф не придумал способ, как передать этот рубль лотошнице?» А Чугунок ко мне с объятиями: «Да ты гений, Лавруша! В корень проблемы смотришь! Я как раз этим и занят. Показать?» Я отмахнулся: надоел ты, Чугунок, со своими голографическими фокусами! А, он все равно талдычит — на коньке оказался: «На голограмму можно записать сотни изображений — только меняй угол записывающего луча лазера. А теперь представь: мы меняем угол записи строго синхронно с передвижением солнца по небу. Один снимок — кадр. Проявили, обработали пленочку, подставили под солнышко... Чуешь, что получится? Нет, ничего ты, Лавруша, уже не чуешь. Давай-ка по домам, а то нас с тобой кто-нибудь застукает да и докладную высокому начальству.
«Бумага, на которую ты выкладываешь свои мысли, темнеет...» Кто это сказал? И ведь вертится в голове... Забыл.
Как многое стал забывать. Не помню даже, писал ли я тебе, что последние полгода я чувствую себя архискверно. Временами такой упадок сил — еле домой приползаю. И это в сорок — сорок, представляешь! — лет. Тяжела, ох тяжела шапка лидера журнала... Лень, а хорошо бы поискать что-нибудь об этой самой шапке у мудрого, всезнающего Шоу. Не может быть, чтоб не было!
Джоконда среднеазиатская моя! Если б знала, как я хочу в Алатау! Только ждет ли меня Алатау? Как молитву твержу: позови меня, Алатау!
Письмо, оставшееся недатированным :
I
«Радость моя, боль моя...
Хотя я здесь и недавно, но уже так привык к своему одиночеству (медсестра, являющаяся через каждые три часа, словно белый призрак со шприцем, — не в счет, разумеется), что твое появление было воистину громом небесным, Дочери мои — не в счет. Две пикантные москвички, прослышавшие о тяжелой болезни своего полузабытого папочки... Даже называют по имени-отчеству!
Что со мной, ты спрашиваешь? Врачи, как им и положено в таких случаях, ходят кругами, вокруг да около, насчитали десяток болезней. О главной же ни гугу. Если я что-то да понимаю в науке, а ты признавала за мной это достоинство, то меня изволила посетить самая модная болезнь двадцатого века.
Я — в больнице, ты — в больнице — вот и не верь после этого в телепатичность души! Неужели тебе предстоит еще и это — потерять отца... Небо, судьба, кто там есть еще — неужели они не сжалятся над тобой?
Я смотрю на тебя и пишу тебе. Это так странно, это так удивительно хорошо. И боль отступила куда-то, эта рвущая все мои клетки звериная боль.
О, бесценный мой друг Чугунок!
Как мила мне была его шумная возня вокруг меня, когда он, пыхтя и отдуваясь, переворачивал мою кровать лицом к окну, на которое повесил какие-то странные шторы, закрыл апрельское светило. Я испытывал к нему такую нежность, что в точности выполнил все его брюзгливые распоряжения: и подтянулся на спинку — чтоб лучше видеть окно, и глаза потом закрыл послушно... И вдруг острая догадка пронзила мою память — это не шторы, это пленка. И в тот момент я отчетливо вдруг услышал в палате женский голос... Твой голос: «Так и стоят твои глаза передо мной. Помнишь, как мы проснулись — оба сразу? Вот тогда я и рассмотрела наконец твои глаза по-настоящему — какие они у тебя красивые. Для женщины вообще, наверное, очень важно заглянуть в глубину глаз своего любимого — что у них там на самом-самом дне?..»
И тогда я открыл глаза. Нет, нет, совсем не потому, что услышал бережный шепот Чугунка: «Я потом объявлюсь, Лавруша». Я так явственно услышал, что ты позвала меня: «Милый мой, я рядом с тобой...»
Милочка... Вот видишь, родная, ты была права — пришло наше будущее. Какое красивое на тебе платье — да, да, не улыбайся, я и в модах разбираюсь — не только в науке! Ты встала со стула? Ты идешь ко мне? Нет, нет, что ты! Я сам встану, что ты! Я сейчас возьму тебя на руки. Как тогда... Помнишь? Видишь, я встаю...»
II
«Дорогая Людмила Михайловна!
С большой печалью сообщаю, что сегодня в 10 часов утра во 2-м онкологическом диспансере скончался Геннадий Александрович Лавров.
Я сделал все, как вы просили: он пробыл с вами полчаса (наедине). Я зашел в палату, когда он был у ваших ног и пытался взять вашу руку. Я его подхватил, но было уже поздно: сердце остановилось.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});