Митеньки нигде не было. Как сквозь землю провалился.
Тюрин, выслушав вернувшихся мужиков, перепугался еще больше и кинулся к Дюжеву:
— Тихон Трофимыч, надо ведь по начальству доложить. Я ж не знаю — что ему в ум взбредет. А ну как явится в неподходящий момент да какой фокус выкинет! С кого спрос будет? С меня! Недоглядел, скажут, сукин сын, вот и хвоста накрутят.
— Погодим до обеда, — решил Тихон Трофимович, — вдруг объявится. А если нет, тогда иди и докладывай.
Но Митеньку обнаружили раньше, еще до обеда. Звонарь поднялся на колокольню, а там — вот он, голубчик, сжался, сидит на кукорках в уголке, плачет. Звонарь давай его стаскивать вниз, а Митенька — ни в какую. Цепляется, кричит, и сила в нем проснулась прямо-таки неимоверная. Пришлось на помощь мужиков звать. Но и мужики, уже стащив его вниз, на площадь перед церковью, вдруг разом отступили, как только закричал Митенька. А закричал он столь страшное и непонятное, что всем стало не по себе:
— Подвал вижу! Большой подвал! В нем Государя с детками убивают, штыками колют! Кровь! Кровь! На всей стене кровь! Детки кричат! Пустите меня! Пустите! Я ему скажу! Скажу, чтобы оберегся! Подвал вижу! Страшно мне! Пустите сказать, дайте мне слово вымолвить!
На шум из церкви вышел отец Георгий, положил руку на голову Митеньке, стал негромко читать молитву, и Митенька под его рукой и под слова молитвы стихнул, замолчал, понурившись, и только чаще вздрагивал острыми лопатками под старой рубахой, потому что били его изнутри глухие рыдания.
Скоро прибежала Марья, взяла его за руку и увела домой.
Устинья Климовна слово свое сдержала — Митенька возле церкви сегодня не появился и все прошло чинно-благородно.
И вот теперь Тихон Трофимович с Тюриным шли к Зулиным, чтобы узнать — как там с парнем? А заодно и высказать участие.
Глухие тесовые ворота зулинского дома были настежь распахнуты, во дворе Иван торопливо запрягал лошадь в кошевку и никак не мог насунуть ей на шею хомут. Поднимал и опускал его. Завидя гостей, он отвернулся от них и, словно встряхнувшись, насадил хомут на лошадь, притянул дугу к оглоблям, выправил вожжи и тяжело полез в кошевку.
— Иван Аверьяныч, погоди, — окликнул его Тюрин.
— Некогда мне годить, — отозвался Иван, и голос у него дрогнул. — Митенька отходит, за батюшкой я… Нн-о-о!
Он понужнул вожжами лошадь, и легкая кошевка выкатилась за ограду. Тихон Трофимович молча переглянулись с Тюриным и, не сговариваясь, направились в дом, хоть и тяжело им было это сделать.
Митенька лежал в нижней избе под образами, над головой у него теплилась лампадка, и легкий отсвет блуждал по умиротворенному лицу, на котором сейчас были почти незаметны следы увечья. Тихими, светлыми глазами Митенька оглядывал домашних, стоящих возле него, и тонкими, исхудалыми пальцами быстро-быстро перебирал чистую белую рубаху на груди, словно хотел что-то отыскать и никак не находил. Тихо всхлипывала Марья, сидя у него в ногах, сурово молчала Устинья Климовна. Жены старших братьев плакали беззвучно, а ребятишки, приткнувшиеся к их подолам, только испуганно озирались и таращили глазенки.
Тихон Трофимович с Тюриным молча прошли в передний угол, встали рядом со старшими Зулиными. Те лишь глянули на них и кивнули. Никто ничего не говорил, да и о чем было говорить, стоя над умирающим человеком.
Синие, в нитку вытянутые губы Митеньки тронула виноватая улыбка, он вздохнул, прерывистым голосом посожалел:
— Наделал вам хлопот. Уж простите… Жила во мне какая-то оборвалась, и сил не стало. Я такое увидел, страшное, что она и оборвалась. Так всех жалко, как вы будете жить… Терпите. Я-то счастливей вас, уйду, наяву этого не увижу, а вы… терпите, мои хорошие…
Пальцы быстрее засновали, перебирая белую рубаху. Нависла тягучая тишина. И в ней, в этой тишине, слышно было, как въехала во двор кошевка, как стукнули двери и все обернулись к порогу, на котором появился отец Георгий.
Тихон Трофимович медленно упятился из переднего угла на середину избы, затем вышел на крыльцо, спустился, пересек ограду и только на улице дал волю слезам, которые душили его цепкой хваткой. «Так всех жалко…» — повторял он про себя слова Митеньки, рвал воротник рубахи, осыпая пуговицы на землю, но все равно ему не хватало воздуха для полного вздоха. И впрямь — жалко было всех, без исключения.
Уже далеко за спиной остался зулинский дом, а Тихон Трофимович шел и шел по Огневой Заимке, не глядя по сторонам и не зная, куда идет. Просто ему надо было идти, и он шел.
За деревней дорога была мягкой от пыли, словно застелена одеялом, шаги совсем не слышались, и стояла вокруг первородная тишина, какая бывает только в тот момент, когда уходит из этого мира чья-то жизнь или появляется новая.
— Погоди, не торопись, — вдруг остановил его негромкий голос. Тихон Трофимович вскинулся: перед ним стояла согбенная старушка, опираясь на сухонький бадожок и ее остренькое, птичье лицо было серьезным и торжественным. — Не торопись, гости сами к тебе подъедут, совсем уж близко, скоро прибудут.
— Какие гости? — тихим шепотом спросил он.
— Твои, твои гости, дорогие. Жди…
— А что будет?
— Что Бог даст.
Старушка исчезла. Тихон Трофимович поднял голову и увидел, что из-за свертка дороги медленно выезжает подвода, увидел в телеге Петра, Феклушу с Ванюшкой, а дальше, за подводой, скользила следом, не касаясь земли, Марьяша и от быстрого движения шевелилась у нее на груди, как живая, до конца не расплетенная коса…
Примечания
1
Полсть — подстилка из сбитого звериного (волчьего, медвежьего) меха.
2
Уросить — упорствовать, упираться, упрямиться (сиб.).