– Ладно, — говорю примирительно, — не след на ночь глядя тут торчать. А ежели мечом помахать хочешь не запросто так, а по делу, приходи в корчму "Божий глаз", далее по дороге. Там буду тебя ждать. Солнце взойдет, тогда и выясним, кто моль бледная, а кто шут колдунов гиперборейских…
Тут он на меня и прыгнул. Хорошо прыгнул, по всем правилам: чем сразу из ножен долой, и выпад мне в живот, да еще с выкрутом! Такой выкрут, ежели дело до конца довести, кишки по елкам развесит. «Штопор» у гладиаторов зовется, а откуда то ведаю — не спрашивайте, никогда в казармах Халоги не был, да и не очень туда собираюсь.
С трудом я отбился палочкой, живот свой тощий от потрошения спас, а юноша северный уже снова в атаку летит, и тут я смекаю, что не зря дурные предчувствия меня мучили. Многих супротив моя деревяшка стояла, а такой ярости по пустяку ее хозяин доселе не видывал! Решил, видать, за пару слов меня северянин порешить, не иначе.
Ладно. Скакали мы в синей пыли довольно долго. Задел он мне плечо, хитон разорвал и плечо оцарапал, да я ему единожды набалдашником свинцовым ляжку огрел — смешные поранки! Пока топтались, темень совсем упала. И вижу, палкой размахивая, как из-под лап нависших, из-под подлеска, начинает выползать… Он, рой гибельный!
– Стой! — ору я киммерийцу. — Стой, дубина оледенелая, иначе обоим хана!
Он, даром что воин пылкий, — чутье, как у животного, — сразу застыл, только глязенками синими вращает и острие клинка с меня не сводит. Дыхалка у него сразу успокоилась, взгляд осмысленный: рубака, как есть, бывалый. То и спасло нас.
– Стой, — повторяю, — ежели в домовину на пару со мной не хочешь! Говорено: утром у нас оружием машут, вечерами же гибель грозит любому. Глянь за дорогу…
Он глянул. Ничего ему, конечно, пришлому, страшного там не открылось. Как туман легкий, как дымок едва воскурившийся, — лезет рой из-под ветвей и тихо так шелестит крылышками, как камыш под ветром. И принять его легче за туман лунный. И думает мой киммериец, что хитрость я применил, отвлечь его желая.
Я, знамо дело, не воин никакой и никогда таковым себя не выпячивал. Куда уж выродку до подвигов ратных. А только вижу: арена в Халоге, кровью залитая, бойцы по ней мечутся, и те, кто желает снова в казармы вернуться, не только силой да натиском врагов одолевают… Вижу: здоровенный шемит с сетью и трезубцем, а супротив него верткий замориец… В чем только душа держится, и как такого заморыша ведьмы да колдуны гиперборейские на круг выпустили? На трибунах гвалт и крик великий: "Убей! Убей!" Нет надежды у заморийца, но он цепок до жизни, ох цепок! Вот — в лицо ему летят три заточенный смерти, взмах меча, еще, еще… Слабеет рука: отчаяние и скрежет зубовный! И орет мой замориец, плюгавый шакалишка, орет, обливаясь потом и кровью: "Ты! оглянись! Во имя Мардука, воина небесного, оглянись!" И еще что-то невнятное…
– Во имя Крома! — ору я киммерийцу. — Оглянись! Там — смерть!
И бросаю свое оружие под ноги, в темно-синюю пыль. Надо отдать должное варвару: он не пользуется пустыми руками противника. Он косится через плечо, и на сей раз лицо его мертвеет. Северянин сейчас похож на волка, почуявшего гибельную близость прикрытой травой ямы. Ничем рой пока не изменился, все то же туманные облачко, и шуршит по-прежнему тихо, а только киммериец мой чует: шуршит то гибель, и гибель мучительная.
Тут я, конечно, мысленно благодарю всех богов, что послали мне не тупого немедийца либо насмешливого аквилонца — варвара-киммерийца послали! Почти что родственника. Хотя предки наши и воюют не на жизнь, а на смерть.
– Струхнул, белобрысый?! — говорит он неуверенно, поводя головой направо-налево и прислушиваясь к пагубному шелесту. — Я, хоть и шут гиперборейский, а вкуса печени еще не забыл.
– А я, — отвечают, — хоть лицом и волосами белее снегов асгардских, но от слов своих не отрекусь. Завтра драться будем — а пока ноги уносить отсюда надо!
– Знаю, не врешь, — и киммериец вдруг убирает в ножны свой меч. — Дрянь, что лезет из-под кустов, мне не нравится. Что ты там о корчме говорил?…
И мы бежим, словно два загнанных оленя, поднимая ногами темно-синюю пыль, и столбы с домовинами мелькают по сторонам. Бежим, ощущая за спинами шелест крыльев смерти…
* * *– Давненько тебя не видел, Ходок, — сказал Шрухт Гнилой Желудь, подавая гостю кружку с гречишным медом.
– Не напрашивайся на любезность, почтеннейший. — Тот, кого назвали Ходоком, опрокинул зелье единым махом и оттер губы тонким запястьем, на котором красовался массивный золотой браслет. — Не могу сказать, что особо заскучал, не видя твою рябую рожу.
Шрухт хихикнул, и не подумав оскорбится.
– Если уж говорить о рожах, — прогнусавил он, отирая рукавом засаленной куртки поверхность дубовой стойки с застарелыми подтеками, — хорош ты был вчера со своим приятелем, когда я впустил вас за дверь! Клянусь потрохами Увлехта, на ваших задницах сидело по десятку кровососов!
– Заруби на своем кривом носу, — буркнул Ходок, оглядываясь через плечо, — парень, который сосет брагу в обществе Зубодера и Проповедника, не имеет ко мне ни малейшего отношения. Мы встретились на Тропе Мертвецов, я признал в нем иноземца и счел своим долгом предупредить об опасности.
– Какая трогательная забота! — воскликнул корчмарь в притворном умилении. — Проповедник останется доволен: хоть одну заблудшую душу он наставил на путь истинный! Можешь хоть сейчас отправляться в Бельверус, послушником в храм Митры. Сказывают, кормят там неплохо, а молитвы тебе теперь только в радость придутся. Что скажешь? Или угодно сперва закусить на дорожку?
– По зубам тебе дать угодно, если пасть не прикроешь, — все так же мрачно отвечал Ходок.
– Да будет тебе, — Шрухт приподнял подол кожаного фартука и обмахнулся, морща пористый нос и закатывая белесые глазки, — мне уже страшно! Ладно, Альбинос, громилу этого ты все же зря с собой притащил. Глехтен-Глас будет недоволен.
Альбинос, чьи светлые волосы и бледный цвет кожи служили лучшим подтверждением его прозвища, насторожился.
– Он здесь?
– Он здесь и ждет тебя. Проводить?
Ходок кивнул и, отставив кружку, на дне которой плескался лишь мутный осадок сомнительного зелья, последовал за хозяином корчмы. Огибая стойку, он шлепнул по ней узкой ладонью и украдкой бросил взгляд на киммерийца, сидевшего в дальнем углу зала. Молодой северянин был занят беседой со своими нечаянными собутыльниками: тощим, похожим на стручок сушеного перца человеком по прозвище Зубодер, и Проповедником, багроволицым потным толстяком. Первый непритворно восторгался зубами киммерийца, второй вяло пытался втолковать молодому человеку преимущество Бога Истинного над демонами языческими.