Конан радовался схватке. Эти двое хотели спустить на него лавину, похоронить под толстым слоем камней и глины — так пусть же теперь расплачиваются!
Клинок его свистнул. Взлетел подставленный под удар посох — и сухое старое дерево оказалось рассечено надвое. Щуплый недоуменно уставился на обломки в своих руках; а в следующий миг серебряный шар на эфесе киммерийца аккуратно и точно ударил парня по голове. Погодник всхлипнул и, подняв тучу брызг, шлепнулся прямо на пузо — в большую и глубокую лужу.
Напарник ученика второго ряда, однако, не растерялся. Посох крутнулся раз, другой, третий — так что даже Конан не мог проследить за всеми его движениями — и едва не подсек ноги киммерийца. Варвар едва успел отпрыгнуть в сторону. В следующий миг он уже бросился врукопашную — а здесь мало кто в хайборийских землях мог бы с ним сравниться…
Конец посоха лишь слегка задел киммерийца, а вот достославного ученика третьего ряда кулак киммерийца отбросил шагов на семь. Парень врезался спиной в скалу и осел в грязь. Глаза его закатились — он был без сознания.
— Та-ак… — протянул Конан, обозревая поле сражения. Оба его противника опасности не представляли — валялись без чувств, и, судя по всему, в себя должны были прийти еще не скоро. Киммериец ловко, что свидетельствовало о большом опыте, связал обоих и приступил к осмотру трофеев. Они были невелики, даже можно сказать — ничтожны: заплечные мешки с ничем не примечательным скарбом и закопченная серебряная чаша. Крышка ее была наглухо запаяна.
Заинтригованный, Конан приподнял сосуд, оказавшийся неожиданно тяжелым. Встряхнул — ни звука; ничто не булькало, не перекатывалось. Чаша была либо заполнена под самую крышку чем-то вроде воска, в середине которого покоился здоровенный камень, либо… Конан терялся в догадках.
Он достал нож и попытался открыть чашу. Однако запаяно было на совесть, лезвие скользило по шву и лишь зря тупилось.
— Ишь ты! — Конан решил, что этой чашей стоит заняться всерьез. Вернулся, привел под уздцы храпящего жеребца — конь явно чего-то боялся — и вновь принялся за дело. Нашел подходящий камень, тщательно наставил кинжал и как следует ударил булыжником по рукоятке.
Это подействовало. В прочном шве появилось небольшое отверстие, из которого тотчас же послышался томный и капризный женский голос.
— Что, уже все?.. Можно выходить? мы в храме, и идут священные обряды?
Конан слегка оторопел.
— Эй! ты кто? — Он осторожно потряс чашу.
— Как это кто, невежда! — сердито взвизгнули в чаше. — Я — Великий и Могучий Крылатый Ночной Ужас, Я — Смерть, Разящая на Рассвете, Я — Гибель, Настигающая Нечестивцев, врагов истинной веры! — неожиданно голос замолк, на миг, спустя деловито осведомился: — А ты готов принять смерть? Мученическую, коя послужит вящему прославлению истиной веры?
— Чего-чего? — У Конана глаза полезли на лоб.
— Великое небо, какой тупой! — вздохнули в чаше. — Ты умирать будешь или нет? Сколько можно спрашивать?
Вместо ответа киммериец подтянул к себе меч, нацелил его эфесом вниз и как следует ткнул серебряным шаром в дырку. Раздался глухой визг, из чаши вырвалось легкое облачко оранжевого дыма.
— Еретик! Богохульник! Отступник! — вопило существо внутри. — Погоди, сейчас я выберусь оттуда.
Конан вновь ткнул шаром на эфесе в чашу. Вновь раздался яростный визг — и внезапно из отверстия брызнул сноп искр. Шов покраснел и начал размягчаться; от чаши шел сильный жар.
— Кр-ром! — прорычал киммериец. Он понял, что придется опять иметь дело с каким-то сверхъестественным существом — чего киммериец терпеть не мог, наверное, даже сильнее, чем с магами и волшебниками.
Пинком ноги Конан перевернул чашу — так, чтобы она угодила в лужу повнушительнее. Раздалось громкое шипение, повалил пар; сквозь шипение и свист доносились какие-то неразборчивые возгласы — очевидно, существо было отлично знакомо с шадизарской площадной бранью. Жидкая грязь, пузырясь и булькая, мало-помалу затекала внутрь чаши. Раскаленный шов остывал.
— Негодяй! — вопило существо. — Ты заплатишь мне за это страшную цену! Я выпью твою душу, я сожру твою печень, я зажарю твое сердце!
— Стану я тебя ждать, как же, — ухмыльнулся Конан, взбираясь в седло.
Тропа дальше неожиданно расширялась, и киммериец уже предвкушал более-менее нормальную дорогу, как из отверстия в чашу вырвался самый настоящий огненный клинок, в несколько мгновений вспоровший прочный и толстый шов. Крышка отогнулась в сторону; над устьем чаши сгустился плотный серый туман, стремительно принявший очертания молодой девушки с красивым и злым лицом. Под черными как смоль бровями мрачно горели зеленые тигриные глаза. Тонкое одеяние — нечто вроде ниспадавшей длинными прямыми складками накидки — было все заляпано глиной, которую девушка и пыталась стряхнуть, брезгливо смахивая пальцами.
При всем притом выглядело девица не очень. Видно было, что она — призрак; и в некоей степени материально только ее одеяние. Все же остальное было словно соткано из нитей тумана — и при том казалось страшно худым.
Взор зеленых глаз уперся в Конана, и бесстрашный киммериец почувствовал, что ему становится не по себе. Было в этом взгляде нечто оценивающее — сам Конана примерно так же смотрел на поданный ему Абулетесом обед.
Жеребец испуганно заржал и забился. На расширившейся, но все равно еще довольно-таки узкой тропе сражаться конным было равносильно самоубийству. Северянин соскользнул с седла. Меч он держал в ножнах, эфесом вперед. Серебряный шар ярко светился, и это свечение заставило зеленоглазую красотку чуть поумерить прыть. Она злобно зашипела, точно рассерженная кобра; руки со скрюченными на манер когтей пальцами невольно опустились.
— Хитрый… хитрый какой… — хрипло проговорила красотка, облизывая губы.
Конан сделал шаг вперед. Девица отступила — и тут ее взоры упали на двух бесчувственных парней.
Зеленые глаза вспыхнули. В них была такая дикая, людоедская радость, что Конан даже отшатнулся. Рыча, точно терзающая добычу львица, красотка накинулась на беззащитных людей. Зубы и ногти призрака впились в плоть. Брызнула кровь — девица одним движением перервала погоднику горло и жадно припала к ране внезапно очень широко раскрывшимся ртом.
Не помня себя, Конан рванулся вперед, занеся для удара серебряное навершие эфеса. На его глазах призрак обретал плоть — колышущаяся, бестелая фигура наливалась жизнью, сквозь складки одеяния больше не просвечивал камень скалы. Руки перестали казаться высохшими дланями скелета — кожа свежела и молодела с каждым мигом.