- Понимаем, - сказали мы, - хотя...
А Женька уже заворачивал одеяла на кроватях, вытягивал простыни и крепил их к обоям английскими булавками. Он был бледен и сильно волновался.
- Тут еще работы... - говорил он. - Пока так, первая проба. С фокусировкой фокусы... Самонастройка не отлажена... Так что я абсолютно не знаю, какие события он выберет. Видимо, пока только самые существенные, так сказать, ключевые: для будничных эпизодиков чувствительность мала... Давайте, а?
В общем из женькиных объяснений выходило, что, будучи подсоединен к любому человеку. Коллектор должен проецировать куски из его прошлого в действительном и могущем быть вариантах.
Женька воткнул вилку в штепсель, выключил верхний свет и извлек из тумбочки тускло-металлические, ладошками, электроды, укрепленные на обруче для наушников.
В это время раздался стук и вошел профессор Стаканников. Я забыл вам сказать, что по общественной линии он был прикреплен к общежитию и, встречая меня, обязательно спрашивал, все ли у нас в порядке с моральным обликом. А тут вдруг сам пожаловал.
Так что деваться нам было некуда, и Женька Баранцев, поколебавшись, еще раз кратко объяснил, что к чему. После этого нам не оставалось ничего другого, как предложить профессору Стаканникову самое удобное место прямо против экрана, у Константиновой кровати.
- Давайте, что ли, я первый, - сказал Немка и надвинул наушники-электроды.
Наступила абсолютная темнота.
Потом она дрогнула, заколебались тени, и мы увидели блестяще-черную, косо вставшую крышку рояля. Экрана я, собственно, не замечал, хотя, очень сильно сосредоточившись, мог заставить себя увидеть черточки английских булавок, на которых держались простыни.
Итак, мы увидели косую крышку рояля; на ней параллелограммами лежал солнечный свет. За роялем сидела большая, шумно дышащая женщина в блестящем платье. Не глядя, она сильно ударила одной рукой по клавишам и запела зычно, призывно:
- До... ми-бемо-оль... соль... до!.. Повтори за мной, мальчик: до... ми бемоль!..
Мы услышали тоненькое, мышиное:
- Мибесоооль...
Мальчик лет шести стоял у рояльной ножки и ковырял паркет повернутым внутрь носком ботинка.
Господи! Это был Немка.
- Хорошо, - сказала женщина у рояля, и мы заметили, что во рту у нее только пять или шесть зубов, и те серебряные. - Теперь, Моня...
- Я - Нема...
- Теперь, Сема, спой нам песню, какую хочешь.
Немка повеселел, набрал воздуху в легкие и грянул:
Помню, я еще молодушкой была
Наша армия в поход далеко шла...
Немка пел изо всех сил, вкладывал душу.
Но самого его уже не видно было, только слышался голос, а перед нами потекли размытые незапоминающиеся лица. Мелькнул коридорчик или прихожая, битком набитая мамами и детьми, толстая девочка плакала и топала ногами, мальчик откусывал шоколад от плитки, хрустя фольгой, матери что-то поправляли на детях, и их руки дрожали, а взгляды были ревнивы. Потом и это растаяло, и все поле зрения заняло усталое, полное лицо женщины за роялем, глаза ее были закрыты, но что-то беспокоило ее: вздрагивали брови, сходились морщины на переносье, - видно, какое-то воспоминание не давалось ей, и это было мучительно.
И вдруг мы увидели воду, летнюю рябоватую реку, мы смотрели на нее с белого теплохода, перегнувшись через нагретый солнцем борт. На корме хлопал флаг с выгоревшей до белизны голубой полосой, зеленые берега с дрожащими где-то на горизонте колокольнями и мачтами электропередачи плыли мимо тихо и бесконечно, и запах июльских трав висел над палубой.
- Хорошо тебе? - чуть слышно спросил Молодой человек свою спутницу, высокую, склонную к полноте девушку и положил свою ладонь на ее большую, сильную руку.
- Очень, - тоже еле слышно сказала она.
- А кто это поет? - спросил он. - Ты слышишь?
- Это радио в каюте, - сказала она. - Пусть.
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь.
Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.
Немка кончил. Женщина у рояля медленно открыла глаза.
- Ну, хорошо, - сказала она, все еще улыбаясь, - иди, мальчик. И позови следующего.
...Появились Немкина мама и Немкин папа. Женщина, которая раньше сидела за роялем, теперь засовывала бумаги в портфель из крокодиловой кожи с монограммой и говорила им:
- Поздравляю вас! У нас было девятнадцать человек на место, но ваш мальчик выдержал такой конкурс. У него удивительная способность проникаться самим духом произведения. Посмотрим, посмотрим... Может быть, он станет Музыкантом с большой буквы.
- А я-то думал, он станет инженером, - рассеянно улыбался Немкин папа, - в наш век, знаете... Но, конечно, если проникается духом...
- Изюмова-а! - вдруг заорал кто-то над моим ухом так, что я вздрогнул. - Изюмова! Изюмова! - кричали со всех сторон.
Немка, совершенно взрослый, сегодняшний Немка, вышел из-за кулис и поднялся к дирижерскому пульту. У негр был растерзанный вид: манишка потемнела и воротничок съехал набок. Отскочивший черный бантик он держал в руке и прижимал эту руку к сердцу. Он был совершенно счастлив; я ни разу не видел Немку таким измученно-счастливым.
А по обе стороны от него стояли взволнованные скрипачи и неслышно били смычками по струнам своих скрипок.
Все исчезло и смолкло разом, как появилось. В полной темноте мы услышали щелчок - потом я понял, что это Баранцев перекинул тумблер ВПРАВО.
- Спой, Сема, нам песню, какую хочешь, сказала Женщина у рояля.
Немка повеселел, набрал воздуху и грянул:
Когда я на почте служил ямщиком,
Был молод, имел я силенку...
Лицо Женщины заполнило поле Зрения, глаза ее были закрыты, но что-то мучило ее, какое-то неуловимое воспоминание, вздрагивали брови, и морщины сходились на переносье.
Мы увидели человека, сидевшего на корточках перед чемоданом. Это был тучный, немолодой человек, и сидеть на корточках ему было крайне неудобно.
- Оставаться с тобой хоть на день, хоть на час, - говорил он с придыханием, судорожно уминая в чемодане рубашки, - это самоубийство... Самоубийство!
Женщина слушала его, прижавшись к стене; нечетко мелькнул силуэт ее большой, полной фигуры.
- Самоубийство для всего! - говорил он, захлопывая крышку и клацая замками. - Для меня как личности, для моего творчества, для всего, что я еще могу сделать в отпущенные мне годы!
- И это говоришь ты! Мне!.. - простонала женщина.
- Я! Тебе! Лучше поздно! - с силой сказал он, распрямляясь и потирая затекшие ноги. - И еще радио это орет, черт бы его брал!
- Пусть! - тоже закричала она. - Уходи! Пусть поет радио!
Под снегом же, братцы, лежала она,
Закрылися карие очи!
Ах, дайте же, дайте скорее вина,
Рассказывать нет больше мочи!
Немка кончил. Женщина за роялем открыла глаза.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});