Я прикрыл глаза, и тогда вдруг перед моим взором возникло другое лицо, лицо в обрамлении черных волос. Кира смотрела прямо на солнце широко раскрытыми глазами, которые сохраняли цвет искрящейся голубизны с легкой, почти неуловимой примесью бронзы. Это лицо явилось мне само, не приходилось вспоминать его выражение, додумывать изменения при ином освещении. Но ведь не о ней думал я, когда шел сюда, на этот каменный гребень, срезанный на половине высоты смотровой площадкой.
Я взглянул на звезды и поднялся. Разболелась шея, мышцы окаменели. Я обошел вершину вокруг и, придерживаясь за выступы, спустился вниз.
Розовый домик стал темно-серым. Окружавший площадку барьер был не виден. Звезды проступали все резче, словно кто-то понемногу увеличивал напряжение питающей их энергии. В воздухе возникло какое-то движение. Я почувствовал на лице дуновение теплого ветерка. Принюхался, но, кроме запаха влажных камней, не уловил ничего.
Стягивая на ходу куртку, я направился к портеру. Уселся на сиденье, закрыл окно и опустил спинку кресла. Потом накрылся курткой и, прежде чем закрыть глаза, долго смотрел на похожее на театральную декорацию земное небо.
Проснулся я, одеревенев от холода, полный внутренней дрожи. Стекла запотели, изо рта вырывались облачка пара.
День только начинался, если солнечный свет означает день, даже когда в человеке, его мозге и. органах чувств ночь еще не сказала последнего слова. Горы, платформа, розовый домик — все было покрыто росой. Пахло свежевымытым каменным полом, какие встречаются в древних двориках. Одно из ответвлений фиорда блестело ртутью, остальные были затянуты грязноватой молочной дымкой. Солнце добралось до половины склонов, и казалось, что лежавшие выше границы тени домики раскинули свои пастельные крылья, словно удивительные, сложенные из геометрических фигур насекомые.
Я вылез из портера и, не доходя до двери домика, прислушался. Тишина. Я постоял несколько секунд, не думая ни о чем, вернулся к машине, побрился и пробежал два-три круга по площадке, чтобы согреться. Потом подошел к барьеру на краю площадки, перелез через него и, цепляясь за камень, съехал на тот карниз, который облюбовал в прошлый раз. Уселся, спустил ноги в пропасть и задумался. Из долины донеслись приглушенные, какие-то ирреальные звуки. Только тогда я поднял голову и осмотрелся. Солнце уже подбиралось к самому нижнему из домиков. Вода в фиордах под слоем глубокой синевы просвечивала зеленым, редко разбросанные узкие банки подстроились под цвет неба. Воздух быстро прогревался, я уже не чувствовал холода, скала высыхала, казалось, ее только что омыли кипятком.
Меня будто что-то подтолкнуло, я откинул голову и взглянул вверх, словно надеялся вызвать этим движением морщинистое лицо старого проводника. Его там не было. Край скалы — и едва видимая черная полоска барьера над ним. Я смотрел, как и тогда, вертикально вверх, пока не почувствовал, как занемела шея. Тогда встал и медленно, с трудом опять взобрался на площадку. В прошлый раз это получилось у меня легче.
Дверь розового домика была открыта. Изнутри доносился стук отодвигаемого деревянного предмета — табурета или доски. Звон посуды. Свист вырвавшегося под давлением пара и шум воды. Минута тишины — и снова звон посуды.
Я невольно поднял голову. Ноги несли меня сами. Неожиданно я сообразил, что лицо мое расплывается в улыбке. Я тихо, крадучись, шел вдоль стены домика.
Вот и дверь. Осторожно, сантиметр за сантиметром я высунул голову из-за косяка. Долго смотрел, прежде чем понял. До меня доносился чей-то голос. Не мой. Но кроме меня здесь была только одетая в простенькое платьице женщина, рот которой наверняка был закрыт. Она протерла прилавок и уже принималась за посуду, когда ее внимание привлекла моя тень. Женщина взглянула на дверь и замерла. Добрую минуту мы стояли, меряя друг друга взглядом, причем оба очень хотели, чтобы того, на что мы смотрим, в действительности не существовало. Что поделаешь, она была столь же реальна, как и раскиданные по малюсенькой комнатке предметы.
Наконец она отвернулась и занялась собой. Одернула платье, подвернула рукава, поправила пояс. Потом пригладила волосы и взглянула на меня. Улыбнулась, давая мне понять, что, коль уж я здесь, она принимает это как должное.
— Приготовить что-нибудь? — спросила она. У нее был высокий голос. Говорила она тихо, но не настолько, чтобы я сразу же не захотел оказаться как можно дальше отсюда. В ней не было ничего, что оправдывало бы такую реакцию. Причина крылась во мне. Память о другом голосе. Мужском. И о его смехе.
Я отрицательно покачал головой.
— Пожилой мужчина… — начал я. — Пожилой мужчина, старик, — повторил я. — С бородой. У него была высокая шляпа. Это говорит вам о чем-нибудь?
Она не ответила, только отрицательно покачала головой. Ее рука сделала движение в сторону лежавшей на прилавке щетки. Я перестал быть гостем. У нее не было для меня свободного времени.
— Он работал здесь, — настаивал я. — А раньше он ходил в горы…
Она опять покачала головой.
— Не знаю, — наконец сказала она тоном, в котором прозвучала нотка нетерпения. — Я здесь с июля. Все идет по трубопроводам снизу, — ее взгляд направился в сторону кранов за прилавком. — Надо подать и прибраться. Не было никого. Дом был закрыт. Пришлось прийти…
Она глубоко, мне показалось — с облегчением, вздохнула, отвернулась и занялась своими кружками.
Все. Конец. От нее так и веяло уверенностью, что она сказала больше, чем следовало. И теперь мне надлежит уйти.
Так я и поступил. Не сразу, правда. Последнее время я слишком часто думал о розовом домике, чтобы так вот попросту повернуться и уйти. Мне требовалось несколько секунд, чтобы освоиться с мыслью, что с этим покончено.
Наконец я кивнул женщине и вышел за порог. Она не одарила меня даже взглядом. Я для нее уже не существовал, так же как и тот старик, о котором она даже не слышала. У меня в ушах опять прозвучал его смех, когда я сказал, что он не может умереть. Как это случилось? О чем я думал, прежде чем решился докучать своими заботами этому никому не нужному проводнику, пришедшему сюда, как он сам сказал, ниоткуда, с гор?
Не знаю. Да и какое это имеет значение? Особенно теперь? Я повернулся и медленно подошел к барьеру. Здесь он стоял тогда, глядя вниз, на каменный карниз. Ему не было дела до окружающих вершин, между которыми просвечивали ледовые шапки, до домиков, похожих на цветные лоскуты, сброшенные с гор, до сосен, уцепившихся за камни, торчавшие из темно-фиолетового фиорда, солнца и ветра. Ему было безразлично, найдет ли он это завтра, через неделю, через год. Ему был важен только человек, который находился в нескольких метрах ниже, на наклонном карнизе и, похоже, собирался нырнуть в пропасть. Он даже не подумал, существует ли для этого человека обратная дорога сюда, на площадку, вырезанную в камне, и снизошла ли уже на него благодать вечности. Походило на то, что он вообще о ней не слышал. По крайней мере, до тех пор, пока не рассмеялся.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});