Важно было точно определить время медитации: ведь самостоятельно пробить оболочку контейнера он, естественно, не мог. Слишком рано рванешься – упрешься в непроницаемую стенку и весь гипнозаряд пропадет. Слишком поздно это сделаешь – погибнешь в пламени вместе с сородичами, погруженными в глубокий сон.
Едва оболочка догорела до середины, Зерен сосредоточился и вылетел из полуразвалившегося контейнера, словно камешек, которым выстрелили из рогатки.
Ни мгновения не раздумывая – да на это и времени не оставалось, – Зерен ринулся в черные бездны космоса. Гибнущий корабль вскоре остался позади. Место катастрофы превратилось в безобидно тлеющий огонек, который и вовсе пропал в угольной тьме. Осталось позади и желтое мохнатое Солнце, неутомимо продолжающее выбрасывать в пространство щупальца-протуберанцы.
Зерен теперь летел прочь от него, навстречу неизвестности. И немало времени прошло, прежде чем из мрачных глубин, обжигающих его, несмотря на защитную оболочку, космическим холодом, выплыла в голубом сиянии планета, видевшаяся ему в бесчисленных грезах.
Оказалось, планета обладает мощной атмосферой. Впрочем, воздух никогда не служил для него препятствием. Пробив его тысячекилометровый слой, десантник рухнул на раскаленный песок и сумел в него вонзиться, поскольку во время падения инстинктивно держался вертикально. Этот инстинкт был выработан программой обучения десантника: зерно, прежде чем прорасти, должно внедриться в почву, на какой бы планете это ни происходило.
В воронку, которую образовала продолговатая капсула, беззвучно заструился горячий песок, сглаживая внезапно образовавшееся отверстие. Однако Зерен этого уже не видел – от удара он потерял сознание.
Они шли долго. Атагельды вообще потерял счет дням. Снова и снова прорезалась ранним утром узкая полоска на востоке, похожая на пластинку раскаленного металла, которую дед, крякнув, вытаскивал щипцами из пламени и швырял на наковальню.
Проходило короткое время, и алая полоска на горизонте начинала корчиться, меняя форму, словно под ударами невидимого молота, и над горизонтом выплывал красный солнечный шар.
Ночи в пустыне были прохладными, и дед с внуком с вечера до утра дрожали от холода. Они прижимались друг к другу, укрывались всем своим скудным тряпьем в тщетной надежде согреться. Ночью у деда особенно сильно болело надорванное сердце, и он тяжко вздыхал, стараясь не потревожить Атагельды, хотя тот и не спал.
Стоило, однако, взойти солнцу, и картина резко менялась: воздух быстро нагревался, раскалялся песок, вскоре он начинал больно обжигать босые ноги.
Невидимые струи разогретого воздуха, поднимаясь от застывших песчаных волн-барханов, искажали перспективу. И вот уже вдали начинали появляться радужные видения, иногда до жути реальные. И тогда Курбан и Атагельды невольно ускоряли шаг, чтобы поскорее достичь миража.
Как ни странно, но именно миражи больше всего измучивали путников, а не долгий нелегкий путь. Они не только забирали у путников надежду, но и рушили остатки сил, оставляя после себя холодное отчаяние. Ведь когда видение рассеивалось, стократ тяжелее давался каждый шаг.
Таяли, растворялись в расплавленном мареве пышные кроны деревьев, дающие густую тень, румяные бока сочных плодов, зеркальная поверхность чуть выпуклого водоема, на которой мельтешат солнечные зайчики, – и снова пустыня, и снова песок – куда ни кинь взгляд.
Близ крутой стены бархана Курбан приостановился, сбросил с плеч котомку.
– Опять сердце? – спросил Атагельды, глядя на его посеревшее лицо.
– Кольнуло.
– Сильно?
– Пустое, пройдет. – Курбан попытался улыбнуться и погладил жесткие курчавые волосы внука.
– Может, отойдем отсюда? – Атагельды показал на угрожающую трещину, которая, начинаясь от основания, змеилась до самой верхушки песчаного холма. – А то, глядишь, засыплет нас – и косточек не найдут.
– Не бойся, малыш. Этот бархан еще нас переживет, – произнес старый Курбан и, кряхтя, опустился на корточки. Не мог же он, в самом деле, признаться мальцу, что больше не в силах и шагу ступить?..
Успокоенный Атагельды опустился рядом. Несколько мгновений они безмолвно наблюдали, как юркая ящерица, взбежав на крохотный бугорок, бесстрашно застыла на месте, разглядывая их блестящими бусинками глаз. Но едва дед, слегка отдышавшись, заговорил, и при первых звуках его голоса ящерица, вильнув, куда-то исчезла.
– Идем уже четвертые сутки, – покачал головой старик, что-то прикинув. – А конца-края не видать…
– Четвертые сутки? – удивился мальчик. – А я думал, добрых две недели. Скажи, а мы скоро придем на место, о котором ты говорил?
– Скоро, парень, скоро. – На сей раз, запустив ладонь в его шевелюру, дед долго не отпускал руку. Он искоса бросил испытующий полный нежности взгляд на Атагельды. Ну как признаешься ему, что потерял дорогу, утратил путеводную нить в этой безотрадной пустыне?
Курбан достал из котомки флягу, взболтнул ею. Воды оставалось на донце, всего три-четыре скупых глотка, не больше. Последняя еда – сушеные финики – кончилась вчера. «Значит, здесь и суждено нам погибнуть, – с внезапным спокойствием, рожденным безнадежностью, подумал старик, окидывая взглядом пространство вокруг себя. Что ж, наугад пустыню не пересечешь… Сделав несколько глотков из фляги, мальчик лег на бок, поджал ноги, закрыл глаза от косых лучей солнца, клонящегося к закату, и задремал.
«Итак, конец, – продолжал размышлять Курбан. – Но лучше погибнуть здесь, в пустыне, вольным человеком, чем там, в городе, на кровавой плахе, под топором палача эмира».
– Дед, а за что эмир хотел отрубить тебе голову? – спросил Атагельды, внезапно открывая глаза. Ход их мыслей был настолько одинаков, что старик вздрогнул.
– Прогневал я земного владыку, – вздохнул Курбан, – своей строптивостью. Попозже расскажу тебе подробно, когда выберемся отсюда.
– Думаешь, выберемся, пересечем пустыню? – по-взрослому спросил Атагельды.
Дед промолчал.
Хотя солнце уплывало в закат, жара медлила, не отпускала.
«Скажу ему всю правду, если он и сам до сих пор не догадался», – с внезапной решимостью подумал Курбан, но посмотрел на Атагельды и осекся: тот снова задремал.
Дед откинулся спиной на стенку бархана, не думая о грозной трещине, грозящей привести в движение многие тонны песка. Глубокие морщины, изрезавшие его лицо, придавали ему сходство с корой старого дерева. Особенно много морщин сосредоточилось на лбу. Выцветшие глаза печально выглядывали из-под сросшихся бровей, он подложил котомку под локоть, чтобы не так жег песок, и погрузился мыслями в недавнее прошлое.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});