КамАЗа Толика на стоянке не было. Только сейчас Костя вспомнил, что сегодня закончился трехдневный срок, по истечении которого он обещал отпустить Толика. Водители подтвердили, что тот уже уехал. Уехал тридцать минут назад. Фура Толика была порожней, шла она довольно быстро. Быстро для КамАЗа, но не для мотоцикла. Костя поглубже нахлобучил шлем и выжал до предела педаль газа.
Знакомую фуру он увидел только час спустя. Водитель явно торопился. Костя понимал, что появление его мотоцикла в зеркале заднего вида вряд ли обрадует Фокина, и даже звуковые сигналы могут не остановить беглую фуру. Но он хотел дать Толику шанс. Шанс сдаться добровольно. И поэтому не стал сразу обгонять и останавливать машину, увозящую убийцу легкомысленного Жеки.
Костя подошел вплотную к фуре и поехал чуть левее, чтобы его было видно в зеркало заднего вида. По характеру хода КамАза были хорошо видны все сомнения и метания ее хозяина. В определенный момент фура дернулась, набрала скорость и попыталась уйти от навязчивого мотоциклиста. Костя тоже увеличил скорость. Толик притормозил было, совсем сбросил скорость, но тут же двигатель его машины снова набрал обороты, и она пошла прежним ходом. Костя не отставал, но и не обгонял Толика. И этим оказывал на нечистую совесть преступника особый психологический прессинг, который, наконец, сработал.
Машина завернула на обочину и остановилась. Толик спрыгнул с подножки и, преувеличенно безмятежно улыбаясь, зашагал к Комарову.
– Ты, браток! А я смотрю – мотоцикл что-то очень знакомый. Тебя за шлемом и не сразу узнал. Что-то случилось? Или просто так, соскучился?
– Соскучились. Только не я, а те два мужика, которых ты купил за четыре бутылки водки и романтические бредни о мужской чести, – спокойно, не слезая с мотоцикла произнес Комаров.
Нарочитая улыбка словно стекла с лица Толика. Лицо его сразу посерело, в уголках рта обозначились ранние морщины.
– Я не хочу, чтобы Катюшка узнала, – только и промолвил он.
* * *Толик давал показания. На этот раз, правдивые.
– Катюшка младше нас на пять лет. Когда мы были еще детьми, она часто вертелась около нас, мальчишек. Сначала мы ее гоняли, а потом привыкли, стали считать за свою. Она не была похожа на других девчонок. Гоняла с нами в футбол, лазила по крышам гаражей, обливала водой прохожих с балкона. Словом, была своей в доску. Даже учиться специально хуже стала, чтобы от нас меньше отличаться. Я был особенно привязан к ней. Она меня уважала. Смотрела в рот, старалась подражать.
А все остальные мальчишки признавали в лидере Жеку. Все, кроме нее, Катюшки. Потом мы выросли, отслужили в армии, вернулись, а она за это время стала девушкой. Я привык считать ее своей. Поэтому сразу сказал Жеке: «Моя!» Он только хохотнул в ответ.
Я ждал, когда ей исполнится двадцать. Повторяю, она была непохожа на других девчонок. С ней нельзя было по-грубому. Поэтому я ждал, когда она вырастет. И не успел. Пока я зачеркивал месяцы в календаре, Жека увел ее. А он был недостоен! Он не мог понять ее! Она не знала, что у него до нее была не одна женщина, возьмите хотя бы эту актрису, как ее, Савскую!
– Савская, перед тем, как затащить Жеку на сеновал, споила ему литр самогона. Я вообще сомневаюсь, чтобы между ними что-то было. Скорее всего, он отрубился уже по дороге на этот самый сеновал, – сухо ответил Костя.
– Ну и что? Он не должен был пить этот самый самогон из рук другой женщины!
– И за это вы его убили?
– Нет. Я не хотел убивать его. Я хотел сфотографировать его и показать Катюшке. Она обязана была понять, что он не стоит любви такой чистой девушки, как она. Но он спал далеко от старухи, оба они не умещались в объектив. Тогда я попытался пододвинуть его, а он очнулся и стал что-то бормотать. Мне пришлось взять подушку и положить ему на лицо, пока он не замолчит и опять не отключится. Он всего-то пару раз дернулся и затих. Я не хотел его душить, я просто боялся, что он разбудит старуху. Она была почти трезвая, увидела бы у меня фотоаппарат и растрезвонила бы об этом. Катюшка не любит нечестной игры.
– А как бы вы отдали ей фотографии? Если она не любит нечестной игры?
– А я бы не отдавал, – поднял глаза Толик, – я отправил бы их по почте. Она и не догадалась бы, что это я.
– Жека сказал бы. Уж он-то сразу бы понял, чьих рук это дело.
– Это потом. Спустя время. А сначала она порвала бы с ним и прибежала ко мне. Я бы ее пожалел и понял. И она быстро забыла бы Жеку. И даже, скорее всего, вышла за меня замуж ему назло. Так многие делают. А потом было бы уже поздно.
Она не из тех, что не держат слова.
– Мне кажется, что она и не из тех, что живут с подлецами, – тихо, скорее сам себе, сказал Костя.
Эпилог
Лето клонилось к закату. Солнце мазнуло золотой сединой прядь любимой березки Калерии. Березку она посадила в тот день, когда ее принимали в октябрята. Березка росла возле дома Калерии и была кривенькая, вернее, для других она была кривенькая. А для Калерии она просто склонилась. Девушка погладила белый ствол и еще раз удивилась необычности этого ствола: основная часть теплая, бархатистая, словно покрытая нежным пушком кожа юной девушки. И на этой коже – грубые черные раны. Странно, но Калерии не казалось негармоничным это сочетание. Простой белый нежный ствол казался бы скучным и примитивным, как кажется скучной и примитивной размеренная, лишенная взлетов и падений жизнь.
Калерия подошла к почтовому ящику и заглянула вовнутрь. Она не ждала, что найдет там нечто интересное: сколько раз с замиранием сердца ждала она, что именно этот незатейливый ящик принесет какие-то перемены в ее судьбе! И все напрасно.
Но сейчас вместе с районной газетой «Труженика мирный труд» Калерия вынула из почтового ящика письмо, адресованное ей. Конверт был не такой, как все, приходившие ранее. Он был белый, длинный, с прозрачным слюдяным окошечком. Девушка оглянулась, но вскрывать конверт на улице не стала. Она нырнула в калитку в конце огорода и села на импровизированную скамеечку в зарослях дикой акации. Здесь ей никто не мог помешать.
Калерия аккуратно надорвала конверт. На колени ей выпал лист, исписанный торопливым мелким почерком и фотография, на которой были изображены двое стройных крепких мужчин. В том, что постарше, Калерия узнала Саймона. В том, что помладше – Кевина Сорбо.
Смешно сказать, но эта взрослая уже девушка совершенно по-девчачьи была влюблена в голливудского актера. Но любовь ее имела мало общего с обычной любовью фанаток. Уже не первый года постеры с изображениями ее кумира занимали всю внутреннюю часть шифоньера в комнате Калерии – своеобразного иконостаса, молиться на который имела право одна она. Шло время, и сама Калерия с ужасом понимала, что все глубже и глубже вязнет в этой непонятной, нелогичной и совершенно нереальной любви. Многие ее ровесники, новый участковый были симпатичны ей, вызывали желание позаботиться, полечить, накормить. Но это было чувство скорее сестры или матери. От этого чувства не взрывалось сладкой болью сердце, не пробегала по всему телу горячая и томная волна, не начинала часто и трепетно вздыматься грудь. И вот…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});