— Конечно, не приму.
— О Джордж, тебе бы следовало быть приветливее и внимательнее к людям. Неужели ты не почерпнул никакого урока из того, что над нами стряслось?
Он успокоил жену и потряс своей упрямой, могучей головою.
— Ядовитое отродье! Не так ли, Мелоун? Худшие паразиты современной цивилизации, добровольное орудие в руках шарлатанов и помеха для всякого, кто уважает самого себя. Обмолвились ли они хоть одним добрым словом по моему адресу?
— А когда вы-то о них хорошо говорили? — возразил я. — Пойдёмте, пойдёмте, сэр! Человек совершил большой путь, чтобы переговорить с вами. Не захотите же вы быть невежливым с ним?
— Ну, ладно, — проворчал он. — Пойдём вместе, вы будете говорить вместо меня. Но я заранее заявляю протест против подобного насильственного вторжения в мою частную жизнь.
Рыча и бранясь, он поплёлся за мною, как сердитая цепная собака. Расторопный молодой американец достал свою записную книжку и сейчас же приступил к делу.
— Я побеспокоил вас, господин профессор, — сказал он, — потому что мои американские соотечественники охотно узнали бы подробности насчёт опасности, которая, по вашему мнению, угрожает всему миру.
— Не знаю я никакой опасности, которая теперь угрожает миру, — проворчал Челленджер.
Журналист взглянул на него с кротким изумлением.
— Я говорю, профессор, о том, что мир может попасть в зону ядовитого эфира.
— Теперь я этого не опасаюсь, — ответил Челленджер.
Удивление журналиста возросло.
— Вы ведь профессор Челленджер? — спросил он.
— Да, так меня зовут.
— В таком случае я не понимаю, как можете вы отрицать эту опасность. Я ссылаюсь на ваше собственное письмо, которое напечатано сегодня утром в лондонском «Таймсе» за вашей подписью.
Тут уже Челленджеру пришлось удивиться.
— Сегодня утром? Сегодня утром, насколько мне известно, «Таймс» не вышел.
— Помилуйте, господин профессор! — сказал американец с мягким упрёком. — Вы ведь согласитесь, что «Таймс» ежедневный орган? — Он достал из кармана газету. — Вот письмо, о котором я говорю.
Челленджер улыбнулся и потёр себе руки.
— Я начинаю понимать, — сказал он. — Вы, стало быть, читали это письмо сегодня утром?
— Да, сэр.
— И сейчас же отправились сюда интервьюировать меня?
— Совершенно верно.
— Не наблюдали ли вы по пути сюда чего-либо необычайного?
— Говоря по правде, население показалось мне более оживлённым и общительным, чем когда-либо раньше. Носильщик принялся рассказывать мне одну забавную историю. В ваших краях этого со мною ещё не случалось.
— Больше ничего?
— Нет, сэр, больше ничего.
— Ну, ладно! Когда отбыли вы с вокзала Виктории?
Американец улыбнулся.
— Я приехал вас интервьюировать, господин профессор, а вы, кажется, собираетесь подвергнуть допросу меня?
— Да, меня, знаете ли, кое-что интересует. Помните вы ещё, в каком это было часу?
— Конечно. Это было в половине первого.
— Когда вы приехали сюда?
— В четверть третьего.
— Вы сели в дрожки?
— Да.
— Как вы полагаете, сколько миль отсюда до вокзала?
— Я думаю — мили две.
— А сколько времени отнял у вас этот путь?
— Эта кляча везла меня, должно быть, полчаса.
— Следовательно, теперь три часа дня?
— Приблизительно.
— Поглядите-ка на свои часы!
Американец послушался и озадаченно вытаращил на нас глаза.
— Что вы на это скажете? — воскликнул он. — Часы ушли вперёд. Лошадь, невидимому, побила все рекорды. Солнце опустилось уже довольно низко, как я вижу. Что-то тут не ладно, но я не знаю что.
— Не припоминается ли вам нечто необычайное, случившееся с вами по дороге сюда?
— Помню только, что по дороге нашла на меня какая-то сонливость. Теперь вспоминаю также, что хотел сказать что-то кучеру, но не мог его заставить понять меня. Думаю, что в этом виноват был зной. На минуту я почувствовал сильное головокружение. Это всё.
— То же было и со всем человечеством, — сказал Челленджер, обращаясь ко мне. — Все чувствовали минутное головокружение, но никто ещё не догадывается о том, что с ним произошло. Каждый будет продолжать прерванную работу, как Остин взялся снова за свой резиновый шланг и как игроки в гольф вернулись к своей игре. Ваш редактор, Мелоун, опять примется за выпуск своей газеты и очень будет удивлён, что недостаёт дневного выпуска. Да, юноша, — обратился он в неожиданном приливе хорошего настроения к американскому репортёру, — вам, пожалуй, небезынтересно будет узнать, что мир в целости и невредимости прошёл через ядовитую зону, которая, подобно гольфстриму, пронизывает эфирный океан. Вам полезно будет также освоиться с тою мыслью, что у нас сегодня не пятница, двадцать седьмого августа, а суббота, двадцать восьмого, и что вы ровно двадцать восемь часов провели в бессознательном состоянии, сидя в дрожках на Ротерфилдском холме.
И как раз на этом, — как сказал бы мой американский коллега, — я хочу закончить свой рассказ. Как читатель несомненно заметит, он представляет собою всего лишь более подробное и обстоятельное повторение отчёта, который единогласно признаётся величайшей газетной сенсацией всех времён и разошёлся не меньше чем в трех с половиною миллионах экземпляров. В моей комнате красуется в рамке на стене следующий великолепный заголовок:
МИР ДВАДЦАТЬ ВОСЕМЬ ЧАСОВ В ЛЕТАРГИИ
НЕБЫВАЛОЕ СОБЫТИЕ
ЧЕЛЛЕНДЖЕР ОКАЗАЛСЯ ПРАВ
НАШ КОРРЕСПОНДЕНТ ИЗБЕЖАЛ ОПАСНОСТИ
ЗАХВАТЫВАЮЩИЙ ДОКЛАД
КИСЛОРОДНАЯ КОМНАТА
СТРАШНАЯ АВТОМОБИЛЬНАЯ ПОЕЗДКА
МЁРТВЫЙ ЛОНДОН
ДЕНЬ, ВЫПАВШИЙ ИЗ КАЛЕНДАРЯ
ПОЖАРЫ И ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ЖЕРТВЫ
ВОЗМОЖНО ЛИ ПОВТОРЕНИЕ?
За этим роскошным заголовком следует доклад на девяти с половиною столбцах, представляющий собою единственное и последнее описание катастрофы, постигшей планету, насколько мог её охватить один наблюдатель в течение одного бесконечного дня. Саммерли и Челленджер описали этот процесс в чисто научном журнале, между тем как мне на долю выпало составление популярного очерка. Могу теперь сказать: «Ныне отпущаеши!» Чего же ждать ещё журналисту после таких лавров?
Но я не хотел бы закончить своё повествование сенсационными заголовками и бахвальством. Позвольте мне лучше привести звучные фразы, которыми наша самая большая газета заключила свою великолепную передовую статью на эту тему — статью, которую следует запомнить каждому мыслящему человеку:
«Общеизвестною истиной, — говорит „Таймс“, — является полная беспомощность человека перед лицом бесконечных скрытых сил природы, окружающих его. Пророки древности и философы нашего времени обращались к нам часто с этим напоминанием и предостережением. Но истина эта, подобно всем часто повторяемым аксиомам, с течением времени утратила свою свежесть и принудительную власть. Понадобился урок, действительный опыт, чтобы снова привести нам её на память. Из этого несомненно спасительного, но страшного испытания мы вышли с душою, ещё не оправившейся от внезапного удара, но просветлённой сознанием ограниченности и недостаточности наших сил. Мир заплатил страшной ценою за этот урок. Мы ещё не знаем всех размеров бедствия, но одно уже полное уничтожение огнём Нью-Йорка, Орлеана и Брайтона принадлежит к ужаснейшим трагедиям человеческого рода. Только по получении полных сведений о железнодорожных и морских катастрофах можно будет обозреть все последствия этого события. Впрочем, есть доказательства, что в большинстве случаев машинисты успевали останавливать поезда и судовые машины, прежде чем сами впадали в каталепсию. Не убыль в человеческих жизнях и материальных ценностях, как бы ни была она значительна сама по себе, должна прежде всего занимать теперь наши умы. В потоке времён это всё позабудется. Но навеки должно запечатлеться в наших сердцах сознание неограниченных возможностей во вселенной, разрушившее наше невежественное самодовольство и открывшее нам глаза на наше материальное существование, как на бесконечную узкую тропу, с обеих сторон ограниченную глубокими провалами. Зрелость и торжество человеческой мысли — эта черта нового нашего душевного состояния — пусть послужит основным устоем, на котором более серьёзное поколение воздвигнет достойный храм природе!»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});