Ознакомительный фрагмент
Вошел Заремба, как всегда — руки в карманах.
— Предлагаю путешествие в ближайший водоем — искупаться.
До Мальгина не сразу дошел смысл сказанного.
— Тебе что, делать нечего?
Заремба опешил; Мальгина всегда забавляло, как Иван, который был на девять лет моложе его, вел себя со всеми запанибрата, покровительственно, и всегда совершенно искренне поражался, когда его ставили на место. Но характер у молодого нейрохирурга был незлобивый, покладистый, общительный, просто он так был воспитан, без критического отношения к себе, сам обижался часто и быстро, но так же быстро остывал.
— Будешь ждать, пока Готард подготовит анализ?
— А ты предлагаешь докладывать на консилиуме ему?
— Нет, но времени-то еще воз и маленькая тележка.
Мальгин потерял интерес к разговору и снова уткнулся в стол, по черной панели которого ползли последние сводки медицинских новостей из всех районов земного шара, отобранные для него киб-секретарем. За день лицо заведующего отделением осунулось и заострилось.
Заремба потоптался у стола, повздыхал.
— Ты меня включишь в бригаду лечащих?
Мальгин с трудом вернулся из глубин памяти.
— Я хотел бы попасть в ПР-группу.
Клим наконец выключил информпрограмму, вскинул на нейрохирурга затуманенные глаза.
— Надеюсь, у тебя есть основания?
— Ну, я думаю… считаю, что я… хороший специалист, врач…
Мальгин вздохнул.
— Ты же знаешь, что этого недостаточно, Иван. Ответственность за лечение таких пациентов, как Шаламов, требует полной отдачи, колоссального опыта и знаний.
— Что я, по-твоему, не лечил никого? — насупился Заремба. — А кто оперировал Кадовски? Кто поставил правильный диагноз Ламбергу?
— Ты. — Мальгин снова вздохнул. — Но ты пока умудряешься брать на себя больше, чем можешь унести. К тому же Таланов уже назначил бригаду операционников.
— И кто в нее вошел?
— Готард, я и… как его, врач-спасатель Джума Хан. Трое.
— Мне этот индеец не показался опытным. — Заремба покривил губы. — К тому же трое в группе — мало. Могу заменить индейца.
— Он афганец.
— Какая разница? Значит, не берешь?
Мальгин тронул сенсор вызова, отрицательно качнул головой.
— Ты даже не представляешь, какой это трудный случай. Не знаю, как Готард и Джума, но я… я просто боюсь давать прогнозы.
«Знал бы ты, что я испытываю, — с тоской подумал он. — Умирает человек, который был моим другом, не подозревая, что мы давно враги! Умирает исключительно коммуникабельный человек, которого все любили и всегда ждали. Умирает тот, кто, не дрогнув, пожертвовал собой, спасая маатанина, совершенно чужое разумное существо, не способное на ответное благородство. И наконец, умирает тот, к кому ушла жена, превыше всего в жизни ставящая честность отношений, какой бы ни была цена… Что будет, если Даниил умрет? Вернется ли она? И что будет, если он все-таки выживет?..»
Над «глазом» виома развернулся объем изображения с головой Стобецкого.
— Давайте поработаем вместе, — сказал Мальгин. — Мне некуда деться.
— Успеешь поработать, — недовольно проговорил Готард. — Через пару часов я дам предварительный вывод.
— И все же я подключусь в параллель. Извините, Готард, но у меня есть свои резоны… Этот человек… мой злейший друг.
Стобецкий пожевал губами, хмурясь, нехотя кивнул. Потом не удержался от ехидной тирады:
— Боишься, что на стадии прогноза не учту какую-нибудь мелочь? Стобецкий еще не ошибался в анализе.
— Я знаю. — Мальгин остался бесстрастным. — Но решать судьбу этого парня буду, наверное, я.
Виом погас, Стобецкий выключил интерком.
— Индюк, — сказал Заремба простодушно. — Клим, вспомни обо мне, я не подведу. Желаю удачи.
Мальгин остался один. Минут десять он сидел в том же положении, боролся с воспоминаниями и, победив, дал задание киб-секретарю связаться со спасательной службой и собрать все материалы о работе Шаламова. После этого спустился в клинику Стобецкого, где автоматы реанимакамеры, насколько это возможно, поддерживали оптимальную среду для одного пациента, Даниила Шаламова, мастера-спасателя тридцати двух лет от роду, верного своим принципам всегда и везде, даже в ситуации, когда выбор один — жизнь своя за жизнь чужую…
Стобецкий не сказал ни слова, когда Мальгин сел рядом и вывел на второй эмкан параллельный выход диагностера. До глубокой ночи они работали в полной тишине, связанные оперативным полем компьютера, а когда закончили формирование отчета, долго сидели за светящимся «кактусом» вириала и смотрели на неподвижное тело Шаламова, погруженные каждый в свои мысли и чувства. Их рабочие отношения можно было бы выразить двумя словами: унисон диссонансов. Но это, в общем-то, парадоксальное словосочетание точно определяло способности каждого видеть границы принципиальной оценки событий. Стобецкий ушел раньше, буркнув «спокойной ночи». Мальгин вернулся в кабинет, еще раз перечитал собственные выводы, зафиксированные памятью машины — в институте ее все называли Гиппократом,[13] - и в третьем часу ночи покинул институт. Думал он, к собственному отвращению, только об одном: у Купавы будет ребенок…
На консилиуме присутствовали едва ли не все крупнейшие специалисты с приставкой «нейро» в области изучения и лечения человеческого мозга и нервной системы: нейропсихологи и физиологи, хирурги и химики, кибернетики и лингвисты, психологи и генетики, в том числе и доктор неврологии Каминский, возглавлявший Европейский центр индивидуальной психотерапии.
Данные анализа состояния Шаламова произвели на каждого из них разное впечатление, но в одном их мнения совпали: случай был уникальным. Мозг пациента переродился почти на пятьдесят процентов и продолжал изменяться, хотя процесс этот и замедлился после медикаментозного вмешательства врачей спасательной службы. Начали играть особую роль интрамуральные нейроны, замурованные в стенках сосудов, их объем увеличился, а структура изменилась, теперь они объединились в автономную сеть, образовав специфический нейропиль — «скелет» новой нервной системы, почти не зависящей от головного и спинного мозга.
За сутки, истекшие с момента доставки Шаламова в институт, он дважды приходил в себя, звал Джуму Хана или Мальгина, просил ничего не сообщать Купаве, настойчиво требовал не пичкать его нейролептиками и обойтись без хирургического вмешательства в его организм. Каждый раз после этих кратких сеансов полного сознания у него останавливалось сердце и наступала клиническая смерть, но ухищрениями медиков, вооруженных тысячелетними знаниями методов и накопленным опытом медицины, опирающихся на умные машины и точнейшую аппаратуру, Шаламов снова возвращался к жизни, вернее, полужизни, большую часть времени проводя в глубоком беспамятстве. Он был явно неоперабелен, о чем прямо заявил Стобецкий, но Мальгин, как, впрочем, и сам Готард, и Таланов, и многие другие, не видели иного выхода: Шаламова надо было срочно оперировать, он мог умереть в любую минуту.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});Конец ознакомительного фрагмента :(