— Здорово? У нас нет будущего. Мы здесь чужие, мы здесь не нужны. И не только здесь. Везде.
— Ты нужна мне, а я нужен тебе.
— Я в широком смысле, — отмахнулась она.
— В смысле, про человечество?…
— Про него, Шорох, про него.
— Я не Шорох.
— Ладно. Не Шорох.
— А что касается человечества…
— Молчи! — сказала Ася.
— Да я молчу, молчу.
Олег держал ее маленькую ладошку и думал, разумеется, не о человечестве. Он видел, как розовеют ее щеки и как сходит со лба испарина, он чувствовал, как замедляется ее пульс. Ася, измученная и уставшая, засыпала.
Шорохов думал вовсе не о человечестве. Он смотрел на окно без занавесок, на разбитую многими поколениями кровать, на жирные взлохмаченные обои и ощерившийся черными занозами паркет. Олег думал о том, что скоро их выселят и отсюда.
Криковская карточка исчезла, как исчезло и участие опера Шороха в той акции. Опера Шороха не было. Но Ася проснется голодная, и он должен будет ее накормить. Вот об этом Олег и думал. О том, что будущее начинается не завтра, а наступает сию секунду, и эти секунды, вытянутые вперед, — они и есть будущее. Из них складывается жизнь. И не знать, что там, в туманной магистрали, — это, скорее, хорошо.
Неизвестность обязывает жить каждой секундой.
Шорохов подтащил к себе куртку и убедился, что у него нет ни копейки. Ему хотелось полюбоваться на спящую Асю, помечтать о том, что с ними станет лет через пять или через десять, но эти годы нужно было еще прожить. А сейчас — просто достать где-то деньги.
Он осторожно поднялся и снял свитер. Футболка оказалась ужасающе мятой, но другой он не имел. Зимние ботинки сменить было не на что.
— Сплошной экстрим, — буркнул Шорохов, заглядывая в зеркало.
Выйдя из дома, он постоял у подъезда, прикурил и двинулся по незнакомой улице. Олег шел вперед и думал о будущем, своем и Асином, как он надеялся — одном будущем на двоих.
А впереди была жизнь.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});