А наутро лучи ринулись во дворец и общей своей световой силой уперлись в огромную стигму. Крохотные, не заметные для глаза кусочки мозаики, кое-где вдавленные в стену ударами молотков, всю ночь продолжали тихонько осыпаться на пол. И теперь эти разноцветные крошки, обнаруженные и озаренные лучами, засверкали и превратились в кусочки света. Они отделялись от стены, уже не падая, и своим невесомым роем начинали принимать некую, поначалу неясную форму…
Наконец явственно развернулось одно широкое крыло, а за ним — сразу и другое. При виде крыльев уже всякому смертному могло почудиться, будто архангел выступил со стены, отряхнул от пыли земной свои прозрачно-золотистые крылья и легчайшей походкой двинулся по дворцу путем лучей равноденствия. Но никто из смертных не увидел этого явления.
Таинственное мерцание, покинув нижний дворец, именовавшийся Халкеем, в мгновение ока достигло верхнего — Дафнея — и пронизало дворцовый храм Преображения Господня, где, в этот час испытывая на сердце необъяснимую тоску, василевс Константин молился перед высоким темным крестом, выточенным из ливанского кедра.
Император искренне верил в Господа Иисуса Христа и молил Его уберечь православное царство от бесчисленных врагов, махавших неподалеку кривыми саблями, чтобы испугать западный ветер. Сам он, в отличие от отца, Льва Исавра, не надеялся на свой полководческий дар.
Удивительная теплота на миг прикоснулась к сердцу василевса, и он забылся, затаив дыхание.
Потом василевс осторожно повертел головой, опасаясь, как бы кто не приметил, что его молитва оборвалась на полуслове, а в следующий миг тоска сжала его сердце с удвоенной силой.
Мерцающий вихрь, между тем, уже давно миновал Фермастру, где посреди множества кухонь стряпчии разом остолбенели от аромата елея, который внезапно перебил запах рыбы и животных потрохов. Когда у стряпчих перехватило дыхание, писцы в Канцелярии тайных приказов уже заморгали, будто им в глаза попал сверкающий золотой песок. Каждый пытался отвернуться от соседа, дабы тот не заметил смятения и не донес начальнику о неуместных грезах своего сослуживца. Кто-то едва не посадил пурпурную кляксу на свиток с приговором. А кто-то посреди последнего слова в указе о земельных конфискациях написал ненужную в том месте букву «омега», похожую на след потерянной подковы.
Общее замешательство писцов, начавших спозаранку скрипеть тростниковыми перьями, мог засвидетельствовать только один человек, которого звали Филипп Феор. Во дворце он имел весьма высокий чин силенциария, то есть блюстителя тишины, и был одним из трехсот тайных исполнителей личных поручений василевса. На рассвете дня осеннего равноденствия он возвышался над писцами подобно Золотому Константину над городом, ибо писцы сидели, согнувшись под тяжестью еще не написанных ими слов, а он стоял налегке, дожидаясь, пока новый указ василевса не вытечет на свиток пурпурным ручейком. Однако ему повезло с писцом, который трудился с быстротой таракана, обмочившего ножки в чернилах. В то мгновение, когда у всех засверкало в глазах, силенциарий Филипп Феор уже выходил из комнаты со свитком в левой руке, погруженный в тишину своих мыслей.
Он, правда, и сам чуть забылся, переступая через порог, а потом, вздохнув с облегчением, двинулся вдруг не к Кубикулуму императорских печатей, куда поначалу собирался идти, а — совсем в другую сторону. Он шел в задумчивости по переходам, галереям и лестницам, пока не очутился под сводами южного Триклиния Юстиниана, именно в тех местах, где некогда возгорелись двенадцать свечей, замеченные дьяконом с хоров соседней церкви. Там силенциарий опомнился и с удивлением огляделся по сторонам. Сначала он восстановил в памяти, что дошел до того места, невольно следуя за кем-то одетым в широкий златотканный далматик. Но чем быстрее прояснялась его память, тем быстрее угасало в ней мерцание далматика, которого не могло существовать и в помине.
Силенциарию стало не по себе. Не в силах восстановить ни одной из мыслей, которые нес столь необычным кружным путем, он перекрестился и прошептал короткую охранительную молитву.
Заторопившись, он решил сократить путь и пройти по самым верхним галереям и террасам, примыкавшим к Ипподрому[11].
Там было царство голубей, устланное пухом и пометом. Там дули ветры, когда внизу стояла тишь. Только в дни больших ристалищ, шумевших на Ипподроме, как бурное море, тучи пернатых покидали дворец и улетали на юг, в Египет, дабы переждать чистку полов и нашествие императорских лучников, бравших под прицел пяти тысяч стрел самые беспокойные ложи.
Там-то и пошел Филипп Феор, запахнувшись в шерстяной гиматий[12], ибо утро было прохладным. Он шел быстро, но очень осторожно, чтобы, во-первых, не пугать птиц и, значит, уже их испугом тревожить слух охранников на нижних галереях, а во-вторых, чтобы не испачкать голубиным пометом свои новые сапоги с носами и задниками, обитыми крокодиловой кожей. На свету идти было просто, а в тени колонн приходилось приглядываться к полу.
Так и шел силенциарий, то сгибаясь в сумраке, то гордо выпрямляясь на свету, пока не замер, застигнутый на полосе сумрака тихим окликом.
Кто-то шепотом, гулко отдавшимся в мраморных пустотах, позвал его по имени.
Холод пробежал по спине Филиппа Феора.
Не разгибаясь, он медленно повернул голову и сначала заметил только белое перышко, медленно опускавшееся на пол поблизости.
Тогда силенциарий разогнул спину на треть, не треть вздохнул и, перекрестившись, прошептал:
— Господи, спаси и помилуй меня, грешного…
С последним словом молитвы он шагнул на освещенные плиты, уже не заметив, что ставит сапог прямо на свежее голубиное пятно.
— Филипп! — послышался оклик и на свету.
Невольно пряча свиток с указом о конфискациях в тепло, под нижнюю тунику, силенциарий повернулся назад и похолодел уже до самой сердцевины своего на треть разогнутого хребта.
Во мраке боковой галереи стоял некто, кого он легко узнал по силуэту, поскольку этого человека многажды видел и во тьме, и на свету.
Окликнувший двинулся и выступил на светлую полосу.
Тьма и свет сошлись в памяти силенциария. Теперь перед ним въяве стоял тот, о ком во дворце было накоплено очень много самых разных сведений, и кто именно по избытку этих сведений сам, во плоти и крови, никоим образом не мог оказаться во дворце.
Первая и самая давняя весть, принесенная во дворец василевсу Филиппом Феором, гласила, что этого человека захватили на левом берегу Данапра сурожские угры и то ли продали в рабство хазарам, то ли принесли в жертву своим идолам.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});