А подо льдом второй год подряд спивается обезумевшая от рейдов и крови разведка. И тычется в кромку, и хочет взломать лед и вылезти отсюда, забрать жен, детей и уехать к чертовой матери, начать жизнь заново, без войны, не убивая чужих и не хороня своих. И не может. Приросла к Чечне намертво.
И дедовщина в этом палаточном лабиринте просто махровая: никто не уследит, что делается в брезентовых закоулках. Да никто и не следит. Зачем? Все равно они все умрут. И патроны так же отправляются сумками в Грозный, и постоянный зубовный скрежет заливается декалитрами водки. И похоронки отсюда так же летят по всей России, и так же исправно снабжаются разорванным человеческим мясом госпиталя. И страх и ненависть все так же правят этой землей.
И все так же пахнет солярой и пылью.
* * *И вот я снова в Моздоке, снова стою на этом поле.
Семь лет. Почти треть моей жизни, чуть меньше. Человек треть жизни проводит во сне. А я — в войне.
И ничего не изменилось на этой взлетке за семь лет. И ничего не изменится. Пройдет еще семь лет, и еще семь, и все так же палатки будут стоять здесь, на этом самом месте, все те же палатки, и около фонтанчика с водой будут так же толпиться люди, и винты вертушек будут крутиться не останавливаясь.
Я закрываю глаза и чувствую себя муравьем. Нас сотни тысяч таких, стоявших на этом поле. Сотни тысяч жизней, таких разных и таких похожих, проходят у меня перед глазами. Мы были здесь, жили и умирали, и похоронки наши летели во все концы России. Я един с ними со всеми. И все мы едины с этим полем. В каждом городе, куда пришла похоронка, умерла часть меня. В каждой паре глаз, бездонных, выжженных войной молодых глаз, остался кусок этого поля.
Иногда я клюю на эти глаза, подхожу. Нечасто. Летом. Когда по душной улице проедет грузовик, и запах соляры смешается с пылью. И станет немного тоскливо.
«Братишка, дай закурить… Где воевал-то?..»
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});