— Что ты. Они же высоко, к тому же земля — отличный фильтр. Ну не хотите, не надо, но вот люди не глупее нас пьют.
Много чего еще показывал Сергей Викторович на прогулке, а потом Дима загибал пальцы и перечислял Маше:
— Магазина нет, надо спускаться на ту улицу…
— Бастионную.
— Да. Магазина рядом нет, автобуса нет, троллейбуса нет…
— Зато внизу и развязка троллейбусов, и трамвай, и автобус мимо ходит.
— Я посмотрю как ты туда зимой будешь по обледеневшей лестнице.
Не довелось однако, потому что Дима нашел на чердаке невиданных размеров, тяжеленный гроссбух в мелкую клетку, где к зеленой дерматиновой обложке была приклеена бумажка с надписью «Гримуар».
Дима полез на чердак во вторую неделю после переселения. Первую они всё расставляли по своим местам, а чужие вещи перебирали, кое-что складывали в мешки как мусор. Куда выносить мусор — предстояло выяснить. Одежду покойного Дима решительно предложил выбросить, Маша хотела, чтобы он померял, а потом приехал Сергей Викторович, наложил руку на мешки и на одежду, и сказал, что продаст всё на барахолке, на Сенном. За словом дело не последовало — ни Сергей Викторович, ни его супруга Екатерина Андреевна, после памятного показа владений на Мичурина не казали носа, и скарб покойного дяди остался на прежнем месте, а частично в мешках у одной стены.
Это уже было начало лета, Слободские обживались и ждали отпуска, чтобы наладить быт серьезно — Машу пугал уровень нечистот под будкой, Диму странные ночные шумы на чердаке, куда можно было залезть через люк в потолке по приставной садовой лестнице. Неудобства заслоняли собой волшебные картины, нарисованные тестем — чистый воздух природы омрачался пресловутой будкой, район не был телефонизирован, до ближайшего магазина надо было порядочно идти в удолье, на Бастионную, а потом порядочно возвращаться, причем под гору. На Чоколовке они выходили, садились в транспорт и ехали куда нужно, пусть и долго, и со множеством пересадок. Здесь же любое желание воспользоваться автобусом ли, троллейбусом ли, трамваем сопрягалось с чертовски крутой горой в любую сторону, куда бы ни пойти, и об этом Дима чуть ли не кричал, и взгляд Маши притягивался к его кадыку, который будто обретал самостоятельность и перерождался в отдельную, яркую личность. Черт возьми.
— Прими как факт, мы теперь живем на горе, — говорила Маша.
— Нам надо вернуться на Чоколовку! — в этом названии района ему мнился уют, вечерние огни хрущовок, конфеты с ликером.
— Папа делает там ремонт, — и это рубило любые возражения, потому что ежели в квартире ремонт, туда нельзя возвращаться по многим причинам. Тебя припашут к ремонту, будешь носить в ведрах краску, мешать цемент или подобную лабуду, твои пальцы будут в оконной замазке, ты даже сам будешь ее жевать со скуки и находить это отменным времяпровождением. А как не станешь циклевать пол, придется скакать между очагами ремонта, уворачиваться и заслоняться от падающих отовсюду щеток, валиков…
— Не всё так плохо, — разрушала картину Маша, но Дима не соглашался. Еще его серьезно беспокоили эти шумы на чердаке. — Ты боишься мышей?
А во дворе всегда была тень, от деревьев, от горы, от соседского забора — кругом тень. Из окон большой комнаты, как ее называли — залы — виднелась сплошная зелень. Сначала вишневые листья, потом темный сад вверх по склону, крапива ковром, и в ней угадывается тропкой земляная лесенка, из колышков и досочек.
Была и другая комната, маленькая, и неверные, пружинныя кровати с такими столбиками и шариками, как на могильных оградах, и пирамиды пыльных подушек, и скрипучий крашеный в бордовый цвет пол из крупных, широких досок, и окна с занавесками, и допотопный шкап с посудой и книгами, так тесно набитыми, что едва выколупали — а там роскошный Брэм, а там «Сорви-Голова», и какие-то самиздаты с эзотерикой — на макулатуру! — и тьма изданий по живописи, ведь дядя Егор художествовал.
Конечно, рядом ботсад, какие угодно природные зоны, ходи себе в берете, ставь этюдник в пригожем месте да рисуй. В ботсаду водилось много художников, они даже чуть ли не коммуной жили неподалеку в особом, большом и белом Доме Художников, и если кто намеревался рисовать ботсад, то выбирал обычно уголок березовой рощи, лучше в ноябре, когда листочки золотые, а небо глубоко синее, уже с холодинкой. Весной писали сирень, вид Выдубицкого монастыря на фоне Днепра, словом, вот такое.
По стенам висело несколько картин дяди Егора — с его подписью. Но дядя ни разу ботсад не изобразил. На его небольших холстах в простых, коричневатых рамах было неуловимое киевское, но причудливо искаженное. Если холм, то великанский, без конца и края наискосок, во весь мир, и где-то там внизу долина. Или над улицей в небе нависает гора словно гриб на ножке, и под нею сооружения промзоны.
— Сюрреализм, — сказала Маша, увидав впервые.
— Надо подождать, пока вырастут в цене, и продать, — предложил Дима, — Это наш капитал, спроецированный в будущее.
Поначалу они думали, что дядины картины лишены жизни — прохожие там не ходили, машины не ездили. Так, улицы — иногда под немыслимо крутым углом, деревья, кладбища в рощах, огромные склоны, покрытые садами и домиками, более высокие дома, вроде в стиле конструктивизма, но не конструктивизм. Но потом Маша разглядела на одной картине, в уголке, человека — сутулого, в темном невнятном плаще, как у шпионов, и шляпе, это придавало ему подозрительный вид еще более. Стоял он далеко и был столь маленький, что лица не разглядеть. Человек мазками.
Маша усмотрела его на другой картине, и еще, и так на всех пяти. Человек не прятался, но старался быть незаметным. Вот он спиной к нам, а лицо отражается в окне первого этажа. Точечками — скулы, подбородок, нос, провалы глаз. Или — сидит на скамейке такого же цвета, как его плащ.
— Это он себя рисовал? — предположил Дима.
— Я не знаю, — Маша чуть было не пожала плечами, но вспомнила, что так часто поступают в худших образцах прозы. И сдержалась.
Хотели найти какие-нибудь альбомы с фотографиями дяди, но отложили на потом.
— А ты его не помнишь? Как он выглядел? — спросил Дима.
— Ну как… Трудно сказать. В любом случае я бы не узнала его в этой манюсенькой фигурке.
Была еще одна картина, необычная, где всё в глухом тумане, по бокам темные пригорки, уходящие валами вдаль, в сизую муть, где снова угадывался, едва обозначался расплывшимся крючком, мазком кисти — сутулый человек в плаще.
Глядеть только