— Наговариваешь на себя, мать. Это все временное.
— Ты хоть помнишь, сколько мне лет?
— Да помню, помню.
— По двенадцать часов в сутки я работать уже не способна.
— А не надо по двенадцать, — покладисто согласился Кент, улыбаясь. — Будешь как все, по восемь часов двенадцать минут, с перерывом на обед, двумя выходными и отпуском по графику.
— Да? Тебе все хахоньки… Забыл, как всего четыре года назад ты меня урабатывал чуть ли не до обмороков?
— Нет, — уже серьезно сказал Кент. — Но тогда я был молодой и глупый.
— А сейчас старый и мудрый?
— Именно… Так что, Софьюшка?
— Думать буду.
— Думай. И помни — ты мне очень нужна. Очень, — повторил он.
— Не говори пока ничего Марине, — попросила Софья Михайловна.
— Хорошо, — кивнул Кент.
О предложении Кента Софья Михайловна сказала Марине только через два дня. Дочь впилась в нее взглядом.
— И что ты собираешься делать?
— Еще не знаю.
Марина несколько секунд еще смотрела на нее и вдруг бухнулась на колени. Софья Михайловна испуганно отодвинулась от нее вместе с креслом.
— Ты что это? А ну, встань!
Марина замотала головой.
— Не встану, пока не скажешь, что поедем… Ма, я редко о чем прошу тебя. А сейчас не прошу, умоляю — поедем! Слышишь? Поедем! Ну что мы тут киснуть будем? Я уже видеть не могу этот стерилизованный город! А ты ведь тут уже чуть ли не сто лет работаешь, неужели не надоело? Там же все у нас будет! Там Кент будет!
Софья Михайловна молча смотрела на нее.
Марина, поморщившись, неуклюже поднялась, тихо сказала:
— Ма, ты же знаешь, что я очень люблю тебя. Но если ты не поедешь, я уеду одна. Через год, через два, но уеду.
И Софья Михайловна поверила — действительно уедет. Выхода не было.
— Хорошо, поедем. Но если я увижу, что ты… с Кентом… ты понимаешь, о чем я говорю?
— Да, — сказала Марина. — Все я понимаю, ма… Но что тут можно сделать? Чему быть, того не миновать… Я бы могла поклясться чем угодно, что не сделаю абсолютно ничегошеньки, чтобы завоевать Кента, но ты первая мне не поверишь. Только не надо так беспокоиться, все будет хорошо…
Уже в десятом часу Кент позвонил из аэропорта и сказал, что приедет, как только удастся поймать такси.
Уезжали они пятого января вечером. На поезде настоял Кент: хватит самолетов, уже тошнит от них, да и не на неделю едем, на годы, несколько суток значения не имеют. Впрочем, никто и не возражал ему.
Провожающих набралось много — и из института, и с «Мосфильма» был народ, даже подруга Марины объявилась. Сергей с Юлькой стояли в сторонке, Шура простилась дома, сказав: «И без меня толчея будет». Сергей знал, что перед отъездом Шура долго о чем-то говорила с Кентом. Догадывался — не только о житейски-формальных делах, связанных с квартирой, пропиской, машиной, которая пока оставалась здесь. Наверно, только Шура и знала, как тяжело ударил Сергея отзыв Кента о его рукописи.
Кент сам заговорил о ней в первый же день. Все еще спали — шумная новогодняя ночь угомонила даже Юльку, — они сидели на кухне, пили чай, и Кент, положив на стол рукопись, невесело сказал:
— Ну что, брат Сергей… Может быть, в обычном литературном смысле это совсем и неплохо написано, но ты ведь не об этом хотел узнать.
— Совсем ничего? — упавшим голосом спросил Сергей.
— Почти. Единственная живая душа во всей вещи — Наташа, но она пока десятая спица в колеснице. А Платонов… это мертвая фигура. И жена его тоже. А все рассуждения о смысле и цели жизни, о поисках истины, о служении науке — это, брат, и вовсе никуда не годится. Дилетантство, вязь расхожих слов. Не чувствуешь ты таких людей, Сережка, не понимаешь ни природы их фанатической одержимости, ни внешних ее проявлений, и вообще… — он помолчал, — не твое это дело. Ты опять идешь от какой-то идеи, от заданности, что ли, или как это у вас называется…
— Так и называется, — подтвердил Сергей.
— В общем, посмотри, там я на полях кое-какие пометки сделал, может, лучше поймешь, что я имел в виду. И хотелось бы мне тебя утешить, да нечем. Не знаю, как дальше будешь писать, очень может быть, что в конце концов и получится вполне приемлемая вещь, то есть приемлемая для издателей, критики, читающей публики. Но мне, откровенно говоря, не хотелось бы видеть ее напечатанной.
— Даже так?..
— Так, Сережа, — веско сказал Кент. — Хочется мне видеть тебя настоящим писателем, а не ремесленником, сделавшим литературу источником существования. Кстати, об источниках. Я понимаю, что надо и деньги зарабатывать, а для этого прежде всего печататься, но… — Кент развел руками. — Что тут можно придумать? Что я всегда готов помочь тебе, это само собой разумеется. Денег у меня, как ты знаешь, немало, всегда можешь на них рассчитывать, лишь бы не спешил, пусть тебя не подстегивает эта узда…
— Спасибо. Думаю, что на жизнь как-нибудь и сам заработаю. Чернорабочие в литературе тоже нужны. Рецензии, выступления, литобъединения, — в общем, так многие живут.
— Нужно ли тебе это? Я ведь от души предлагаю.
— Я знаю, Кеша. И поверь, искренне признателен тебе. Прижмет — обязательно обращусь. А пока терпит.
Потом Сергей полночи разбирался в пометках Кента, тщательно взвешивая его доводы. Тяжела оказалась мера Кента. Можно было бы кое о чем и поспорить, с чем-то просто не согласиться, но, похоже, в главном брат был прав — Платонов действительно фигура мертвая…
А как дальше быть, Сергей пока решить не мог.
Уже приказано было провожающим выйти из вагона. Сергей подошел к брату последним, обнял его, негромко сказал:
— Поклонись нашему городу.
— Конечно, — сказал Кент, целуя Юльку.
Город проезжали ночью. Женщины спали — для них это была одна из многих двадцатиминутных стоянок, — а Кент и Георгий вышли на перрон, над которым висели яркие холодные звезды.
Георгий, поглядев на небо, сказал:
— Мне всегда казалось, что таких ярких звезд больше нигде нет. Только у нас.
— Мне тоже, — отозвался Кент.
Оба, конечно, знали, почему так. Это был их город, в котором они выросли, отсюда они много раз уезжали и приезжали