Когда фотографии Капы, сделанные на Омаха-бич, увидел лейтенант Рэй Нэнс, командир Роя Стивенса, он поначалу изо всех сил старался сдерживать свои чувства. Из первой волны десанта, высаживавшегося с ним с баржи, погибли все. Все ребята, которых он знал с юных лет, погибли, не успев даже коснуться песка. Сначала Нэнс говорил медленно, будто не желая ворошить прошлое, но через несколько часов разговорился и откровенно признался, что на Омаха-бич он поверил в Бога. На свете должен быть Бог, потому что иначе как же он тогда выжил? Только Бог мог избавить его от немецкого пулеметчика, который играл с ним в кошки-мышки, когда он один, тяжело раненный, полз двести метров по заминированному песку, сказал он в интервью.
Другие ветераны заметили, что в работах Капы нет ни одной сцены насилия – только образы, полные красоты и печали. И все они захотели больше узнать о человеке, который уловил и сохранил в черно-белых тонах незабываемые моменты жизни каждого из них. Кем был этот азартный игрок? Кто оставил нам визуальное наследие, гимн исключительной силе духа человека?
1. Разговор в Будапеште
Мало иметь талант. Нужно еще быть венгром.
Роберт Капа, цит. по журналу Life, 19 апреля 1997 годаОсень 1948 года… Красная звезда, нарисованная поверх старого венгерского флага на хвосте американского самолета Дуглас DC-3 («Дакота»), полученного по ленд-лизу… Роберт Капа опускает взгляд на лоскутное одеяло из крестьянских участков, мало изменившееся со времен феодализма. А вот и Дунай, река его юности… Через несколько минут его самолет уже бежит по взлетно-посадочной полосе к зданию со следами пулеметного обстрела, у которого стоят мрачные коммунистические чиновники.
Капа вернулся на родину после семнадцати лет отсутствия. Вернулся со смешанными чувствами: здесь были и ностальгия, и сильнейшее любопытство, и беспокойство по поводу того, что он найдет в этом новом коммунистическом государстве. Повсюду он встречал напоминания о своем прежнем «я», о еврейском юноше, который не мытьем, так катаньем пытался проложить свой путь в жизни.
Многие годы прошлое Капы по большей степени оставалось загадкой даже для тех, кто думал, что хорошо его знает. Но в 1947 году его старый друг Джон Херси, автор блестящей книги «Хиросима» (1946), сорвал с Капы маску жизнерадостности, обнажив трагическое лицо человека, бежавшего от боли и ужаса. «Фотографа Капы, которому его коллеги и конкуренты приписывают лучшие снимки Второй мировой войны, просто не существует, – писал Херси в малоизвестном литературном журнале “47”. – Капа – это выдумка. Это объект в форме человека – невысокого, смуглого и ведущего себя так, как будто он к чему-то привязан. У него глаза спаниеля, старательно изображаемый верхней губой цинизм и печать удачника на лице. Этот объект ходит, называет себя Капой и считается знаменитым. Но в действительности ничего этого нет. Капа – это вымысел. Так было всегда и во всех отношениях»[2].
И вот теперь «человек, который сделал себя сам», как Херси назвал Капу, шел через зал будапештского аэропорта. Чиновники компартии, которые его ожидали, знали, что он приехал в Венгрию, чтобы подготовить материал для журнала Holiday – своего рода глянцевой американской библии нового поколения богатых путешественников. Вскоре Капа уже был на окраине Буды, аристократической части Будапешта, отделенной рекой Дунай от «выскочки» Пешта. Прекрасный город после ожесточенной двухмесячной осады русскими войсками зимой 1944/45 года превратился в руины. «Когда глядишь на сгоревшие отели и разрушенные мосты, – писал позже Капа, – столица Венгрии кажется красавицей с выбитыми зубами».
Соперничавший когда-то с Парижем по архитектуре и изысканности Будапешт был сначала изуродован нацизмом, а затем сталинизмом, который окончательно лишил город его феноменальной прелести. Теперь столица Венгрии восстанавливалась, но происходило это мучительно медленно и в основном вручную. Так, на верхних этажах старого отеля Ritz можно было видеть крошечные фигурки, которые пытались разрушить его стены примитивными кирками. Капа вышел к Дунаю. Здесь тоже в знакомой картине города чего-то не хватало. Внезапно Капа понял, чего именно: исчез мост Эржебет, названный в честь императрицы Елизаветы Баварской. В годы его юности он считался самым длинным подвесным мостом в Европе. Не осталось и следа от трех других мостов – все их взорвали в 1945 году отступавшие нацисты. На набережных стало намного меньше кафе, но Cafe Moderne, в котором его отец по утрам играл в пинокль, вместе с небольшим числом других заведений уцелело и под немецкими, и под советскими бомбами.
Преодолевая узкие улочки Пешта, шофер Капы миновал кварталы довоенной постройки, в которых когда-то жили представители деятельной еврейской буржуазии. Это были экстравагантные здания, в которых купола, шпили и башни боролись за внимание прохожих, а балконы хвастались перед ними своими причудливыми украшениями и мифологическими фигурами. Некоторые дома все еще демонстрировали уверенность в собственной значимости – несмотря на безвкусицу поддельных мрамора, бронзы и витражей в стиле ар-деко, а также осыпавшуюся штукатурку пастельных тонов.
Все улицы были засыпаны камнями и щебнем, некоторые дома испарились, как будто их никогда здесь и не было. Устрашал своим безмолвием Еврейский квартал, в котором вырос Капа; многие из его бывших жителей встретили свою смерть в газовых камерах Аушвица. Там и сям на кованых фонарных столбах были развешаны лозунги в поддержку нового коммунистического режима.
Капу начали преследовать странные воспоминания; они, как призраки, выползали из знакомых переулков. Вот слоненок, который делал разные трюки на танцполе ночного клуба «Аризона». Вот навсегда запомнившаяся ночь, в которую его кровь текла по каменному полу отделения полиции. Это было при диктаторском режиме вице-адмирала Миклоша Хорти. Капа вернулся в Будапешт, для того чтобы, как позже писал он, «услышать новую музыку»[3]. Но пока его преследовали старые жуткие мелодии: Петер Хайм, начальник полиции Хорти, имел обыкновение насвистывать начало Пятой симфонии Бетховена, когда избивал на допросах длинноволосых радикалов – таких, как Капа.
Капа поселился в отеле Bristol – единственном уцелевшем из многих знаменитых элегантных отелей Будапешта. Клерк за конторкой внимательно изучил паспорт и спросил, был ли он когда-нибудь в Голливуде. Нет ли у него там полезных связей? Вопрос напомнил ему о его первом приезде в Америку, когда на острове Эллис, самом крупном пункте приема иммигрантов в США, столь же любознательный клерк спросил его, бывал ли он когда-нибудь в Москве.
При поселении Капе дали скидку на его номер и адрес бара, где он мог найти последние следы буржуазного декаданса в Будапеште. Поздно ночью он добрался до этого бара и поболтал с его владелицей, 25-летней красавицей Анной, которая пожаловалась ему, что при коммунистах жить невыносимо скучно и невозможно делать бизнес. Капа сфотографировал ее: сигарета, фальшивые драгоценности, сексуальный черный топ. У нее были красивые полные губы, блестящие темные волосы и тревожный взгляд. Анна происходила из аристократической семьи и была прекрасной наездницей – до той поры, пока нацисты не увели у нее лошадей, а коммунисты не отняли владения. Анна рассказала Капе, что попыталась уехать из Венгрии, но ее задержала полиция. Теперь она ждала паспорта…
К двум часам ночи Капа почувствовал прилив сентиментальности и попросил Анну прогуляться с ним по берегу Дуная. Там, под мерцающими фонарями, он когда-то очаровывал своих первых девушек; сегодня то же произошло и с Анной… Несколько месяцев спустя он хвастался друзьям в Париже, что переспал с настоящей венгерской особой голубых кровей. До войны, говорил он, человек его круга должен был ломать перед Анной шапку и обращаться к ней не иначе, как «ваша светлость графиня Фехервар».