Более заметны на поверхности политической жизни, как на национальном, так и в мировом масштабах, экстремисты. «Классикой» экстремизма в последнее десятилетие стала «аль-Каида» во главе с ее обросшим мифологией Усамой бен Ладеном. До сих пор никто толком так и не мог сказать, насколько велика харизма Бен Ладена в мусульманском мире. Думается, она весьма значительна и по мере обострения конфликтов в Афганистане, Ираке, на Ближнем Востоке, вокруг Ирана и т. д. будет возрастать. Говорить об этом считается не всегда уместным, поскольку такой взгляд, дескать, вбивает клин в межконфессиональные отношения. Но тем не менее это вполне очевидно, поскольку сегодня именно Бен Ладен и его люди сумели дать «неадекватный ответ» США, обнаружив уязвимость Америки, всего Запада в столкновении с мусульманским миром. Теракты 11 сентября не были хлопком дверью уходящего исламизма.
В этой связи вспоминается высказывание автора «Осени средневековья», знаменитого политолога Й. Хейзинги, написавшего, что «непосредственные проявления страсти» способны вторгаться в политическую жизнь в таких масштабах, что отодвигают на второй план расчет и рациональность. «Отодвижение» рациональности стало козырной картой исламистов и главной причиной их популярности. (Не потому ли несколько месяцев спустя после теракта 11 сентября Бен Ладен занял третье место по степени приближенности к идеальному образу мусульманина среди конформистски настроенных, умеренных по своим религиозно-политическим взглядам мусульман Москвы.[516])
«Бен-ладенизм» в равной степени может рассматриваться и как сила исламского радикализма, и как его слабость. Слабость — в его театрализованной иррациональности, никоим образом не могущей помочь сотворению идеальной модели исламского общества. Сила — в неспособности кого бы то ни было противостоять отчаянию исламского радикализма, в том, что 11 сентября может быть тиражировано в большем или меньшем масштабе в любое время, в любом месте, против любого государства или целой коалиции государств.
Умеренные сторонники исламского государства претендуют на то, чтобы вписаться в современную картину мира. Для них исламское государство уже не фетиш, а некая идеологема, которая не есть препятствие для того, чтобы встроиться в политическую чресполосицу, занять в ней свою специфическую нишу. Они готовы к конструктивному диалогу с мусульманскими и немусульманскими оппонентами.
Наличие «умеренного исламизма» сужает социальное и политическое поле экстремизма. Умеренные исламисты становятся барьером на пути распространения экстремизма и сами начинают бороться против него. Не все специалисты согласны с необходимостью дифференцировать исламистов на умеренных и радикалов. Так, российский исследователь Игорь Добаев пишет, что, несмотря на имеющиеся различия между «умеренными» и «экстремистскими» крыльями радикального исламского движения, наблюдается определенный уровень их взаимодействия». Он же считает, что умеренное и экстремистское крылья в радикальном исламском движении являются «двумя сторонами одной медали».[517] Соглашаясь с первой позицией, я все-таки не до конца разделяю вторую: с «умеренными исламистами» можно (и нужно) общаться.
В книге Кепеля приводятся многочисленные примеры перехода исламистов на умеренные позиции в Тунисе, Алжире, Египте, Иордании, Турции и т. д. Касаясь Турции, ученый описывает случай с фундаменталистской партией «Рефах», которая, призывая к «справедливому порядку», использовала и светские, и религиозные лозунги. Тем самым она сумела объединить силы, необходимые для ее прихода к власти: религиозную буржуазию, неимущую городскую молодежь, активистов-интеллектуалов. Придя же к власти, турецкие исламисты не стали ниспровергать лаицистские установки основателя Турции Мустафы Кемаля Ататюрка.
Кепель напоминает о предпринятой в 1999 году попытке выработать некую «хартию исламистов», в которой должны были содержаться установки на создание гражданского общества, решение женского вопроса и т. д. Фактически речь идет о смыкании умеренных исламистов со взглядами тех, кого принято относить к модернизаторскому или реформаторскому крылу мусульманской общественной и богословской мысли. Символично, что идеи гражданского общества разделяет внук основателя знаменитой фундаменталистской организации «Братьев-мусульман» Хасана аль-Банны Тарик Рамадан.
Итак, сегодня исламизм уже не может быть определен как однородный политический, религиозный и идеологический феномен. В каждом отдельном случае необходимо четко представлять, что на самом деле стоит за тем или иным лозунгом, насколько данное конкретное действие (например, участие в коалиции вместе со светскими партиями или принятие на себя ответственности за совершение террористического акта) является конъюнктурным, а насколько отражает стратегические изменения в деятельности исламистов.
Как радикальные, так и умеренные исламисты заявляют, что являются сторонниками демократии, причем зачастую избегают при этом говорить об особой «исламской демократии». Они полагают, и это звучит справедливо, что при демократической системе у них будет больше возможностей для расширения влияния в обществе, а равно и для вхождения в административные структуры власти. Вместе с тем, пользуясь благами демократии и не будучи преследуемы своими противниками, исламисты утрачивают ореол жертвенности (шахидизма), который усиливает их авторитет и уважение в глазах мусульман. Таким образом, для исламистов демократия представляет своего рода ловушку, даже двойную ловушку: 1) она ограничивает возможности их эмоционального воздействия на общество; зато 2) создает условия для прихода к власти, после чего, как было сказано выше, они обнаруживают свою несостоятельность в управлении государством и вынуждены отказываться от многих своих установок.
Проблема исламизма присутствует на постсоветском пространстве, в том числе в России. Здесь, как и повсюду, в соответствии с логикой Жиля Кепеля, исламисты потерпели крах, ибо им не удалось добиться создания своего государства или хотя бы подконтрольной им территории, управляемой в соответствии с шариатским законодательством. Сравнительно большего успеха исламисты могли бы ожидать в Ферганской долине, где среди части населения была популярна идея халифата. Но и там говорить всерьез о возникновении исламского государства не приходится.
Заметным успехом исламистов можно считать их участие в правящей коалиции в Таджикистане, где после длительной гражданской войны был достигнут компромисс между Партией исламского освобождения и светской Народно-демократической партией. Любопытно, что именно Таджикистан является наглядным свидетельством «размягчения» исламистов, их отказа от радикальных требований и фактического перехода на позиции модернизаторства. Нынешние вожди и идеологи ПИВТ более не считают себя фундаменталистами и отождествляют себя скорее с реформаторским направлением в исламе.
После известных событий 11 сентября 2001 года и последовавшего затем разгрома талибского Афганистана исламские радикалы Центральной Азии были частично уничтожены, частично подавлены. Развалилось Исламское движение Узбекистана, а его лидер, едва не обретший харизму Джума Намангани, был убит. В подполье ушла наиболее многочисленная и влиятельная в Центральной Азии «Хизб ат-Тахрир аль-Ислямий» (ХТИ, Партия исламского освобождения). Практически прекратили свое существование мелкие группы и кружки.
Тем не менее исламизм в Центральной Азии отнюдь не исчез, но принял другое, более «цивильное» обличье. Кстати, ХТИ никогда не акцентировала в своей деятельности силовой момент, постоянно подчеркивая, что ее задачей является агитация и пропаганда. Кроме того, инструментом ее борьбы является проникновение — медленное и осторожное — в административные структуры и воздействие на местные режимы, прежде всего узбекистанский, изнутри. И надо признать, что на этой стезе ХТИ достаточно преуспела Во всяком случае есть свидетельства, пусть и неофициальные, что ее члены и сочувствующие занимают посты среднего звена, в том числе в силовых ведомствах.