Вот оно что! Хоть он помалкивал и дергал носом, а способен вникнуть в обстоятельства чужой жизни, в чужие переживания. Галя с интересом посмотрела на него, он даже показался ей занятным.
— Я мышей боюсь, — сказала Галя, — и еще кур. А больше никого не боюсь.
— Нарядят вас рейку таскать… по тайге, — намеком пригрозил Володя.
— Мы на практику едем.
— А если рабочих нет — что начальству делать?
— Куда ж они делись?
И тут Володя соорудил самую длинную фразу за всю дорогу.
— Не доезжая Чалого Камня двенадцать километров, просеку рубят, шлейф подают к тоннелю, там валовая работа, туда и наших сманили. Там и шоферы на самосвалах. В две смены. Не то что у нас… А у нас машина на побегушках.
— Что ж не уйдете туда?
— Я кадровый.
— Это звучит гордо, — согласилась Галя.
Но в том, как ответил шофер, донеслось до нее дуновение той незнакомой жизни, куда она смело вторгалась со своим Дорджей. Что-то их там ждет, в самом деле?
— Комариков у вас там, поди… всю душу выпьют?
— Этого нету. Ни комара, ни мошки. У нас места высокие.
— А что у вас есть?
— А чего надобно?
— Волейбольный мяч?
— Есть.
— Речка? Купаться…
Володя ухмыльнулся и дернул носом.
— Гитара?
Таких вопросов он не ожидал. Впервые ожило его калмыковатое лицо, измазанное потеками пота и пыли.
— Ну-ка… А ты споешь?
Но Галине для ощущения полного торжества над неизвестностью, подстерегавшей впереди, этого показалось недостаточно.
— А что еще у вас есть? — властно спросила она.
— Малины много на гарях, — подумав, ответил Володя.
Он повернулся лицом к парому, раскинул руки на перекладине и, уставясь в лоснящийся круп каракового мерина, стоявшего в упряжи, развязно сказал:
— Везет вам, студенты! С Летягиным будете работать. Он из нашей партии с весны не вылазит.
— А кто это?
— Главный инженер проекта… Сподвижник самого Олешникова.
— Ну?! Сподвижник? — переспросила Галя.
Ее удивило такое словечко в устах таежного шофера. Ей хотелось отыграться за все предыдущее. Та странная тревога, которую она пережила при расставании с Москвой, когда ей казалось, что кто-то насильно втолкнул ее в вагон, полный неведомых монголов, и какую снова испытала в пустой схватке с бесчувственным шофером, сейчас оставила ее. Ей уже было не тревожно, а весело оттого, что впереди ждут люди — пусть незнакомые, но с «подачей» и «гасом», барахтаньем в речке, гитарой, со своим достославным Летягиным — сподвижником какого-то уже абсолютно загадочного Олешникова.
— А кто такой Олешников?
Володя не заметил ее насмешки и вызова. Он снова следил за водой, медленно сплывавшей вдоль борта, за вереницей ласточек… Они ложились над сонной протокой и, электрически сверкнув концами сотен крыльев, взмывали вверх.
— Олешников был в тайге большой человек…
— Понятно, хоть и не очень. Ну, а Летягин, значит, его сподвижник?
— Сподвижник.
— Наверно, с виду скромный, неказистый? — допытывалась Галя. Весь этот разговор на допотопном пароме, за тысячи верст от Москвы, забавлял полным взаимонепониманием: она дразнит, он всерьез.
— Неказистый, скромный, — слово в слово подтвердил Володя, не вникая в дурашливое настроение москвички. — В субботний вечер начнем пельмени лепить на всю партию — это уж Иван Егорыч!.. Лучше нет пельменей летягинских! «Шумел камыш…» затянет — во́ голос!..
Устинович глянула на Дорджу и рассмеялась.
— Так бывает и в театре: ожидаешь увидеть героя, сподвижника, а он простой и скромный, даже пельмени лепит.
Ей хотелось и Дорджу растормошить, чтобы улыбнулся, но он только скулы натянул.
— А что такое спод-виж-ник?
И когда Галя шутливо-возвышенно объяснила значение непонятного слова, он записал его в свою книжку.
Дорога зигзагами одолела гористый подъем у Чалого Камня, и только машина въехала в улицу хмурого села, как начался ливень с ветром, да еще в ущелье, где, верно, всегда свирепый сквозняк. Галина ждала, что шофер подвернет к первым попавшимся воротам, но он даже и не подумал. В косых полосах ливня они мчались вслепую вдоль вымерших дворов. Ошалевшая курица опрометью бежала к сараю, цыплята, точно комочки пуха, летели за нею.
Сквозь щели в дверцах стало заливать, и тотчас руки Дорджи бережно накрыли Галю со спины замшевой курткой. Еще минута — и ее голову пригнула тяжелая баранья шапка, которую Дорджа вытащил из мешка.
— Кто он тебе: муж или, жених? — беззастенчиво крикнул Володя.
Он все подмечает, вот так сундук! Галя снизошла к его любознательности:
— Ни то, ни другое! Ошибся!..
Наверно, шофер не поверил. Она лихо крикнула, но голос ее утонул в раскате грома:
— Ну, хочешь, сойдемся на женихе-е-е!..
На обрыве, ниже дороги, сидели в потоках ливня белые гуси — штук двадцать. Вот кому нипочем! Они точно литерную ложу заняли в театре: их шеи, тягучие, прямые, однообразно повернуты навстречу порывам грозы. На сцену глядят! От этого мгновенного впечатления Галина рассмеялась. Володя и тут не понял и крикнул:
— Эк они, ласточки, наворожили!.. И-их, как дает!
И еще час, верно, мчались под дождем. Чалый Камень — глубокая расселина в косогоре, свинцово-серая ижица, в которой роились молнии. Было страшно на перевале, потому что в свете молний Володя показал на минные штольни взрывников. А вдруг там полный заряд — и как ахнет!.. В пелене дождя мелькнули бараки тоннельщиков. Дорджа иногда заглядывал в смотровое окно из-за плеча Галины. Потом машина снова углубилась в ущелье. Дождь перестал. Лес почернел и был красивый до ужаса. И вдруг глянуло солнце в разорванных облаках, и все вокруг преобразилось в минуту. И именно в эту минуту послышался странный скрип, он перешел в гул, который Галя приняла за последний удар грома. Но он нарастал, нарастал, нарастал, этот непонятный гул…
— Ого! — сказал Володя, остановив машину. — Глядите-ка…
4
Событие, которое подстерегло их на пути, еще три дня назад в Москве показалось бы невероятным: лавина упала с гор, снежный обвал преградил дорогу в ущелье и в этот воскресный день переполошил народ — строителей и местное население, а что касается практикантов, то повернул и их судьбу вместе с машиной, которую Володя приткнул к первому попавшемуся валуну.
Лавина сошла с гор ровно в двенадцать часов дня, как будто по расписанию.
Может быть, ястреб махнул крылом где-то в вечных снегах на горных вершинах и неосторожно сбросил опушку с крутого карниза. Может быть, камень сорвался. Или так просто, собственной тяжести не выдержал снеговой наст. В июне, высоко в горах, особенно на южных склонах, снежные поля ненадежны. Солнце греет, прошли теплые грозы. Снег делается мокрый, тяжелый, местные охотники говорят: снег стал ленивый…
Но так или иначе, а где-то на недоступных высотах хребта, оставляя искристые борозды, покатились первые комья снега.
А дальше — дело считанных минут…
Еще не чувствовалось никакой беды, но в согретых солнцем ложбинах уже началось и нарастало движение снеговых масс.
Снежный обвал, то распадаясь на гребнях скал, то смыкаясь в ветвистых логах, низвергаясь по каменистым желобам, затоплял ущелье.
Белые волны обрушились на полотно железной дороги, срывая крыши со щитовых домиков, вздымая облака льдистой пыли.
Теперь это была настоящая катастрофа.
Потом наступила тишина, и только слышны были паровозные гудки.
Вот какой бедой встретила Галю Устинович горная тайга, куда она так безмятежно отправлялась несколько дней назад с веселого московского перрона. Самое занятное, о чем в письмах можно будет писать, заключалось в том, что Галя с Дорджей сами слышали грозный гул обвала, сперва похожий на скрип, и потом тишину с паровозными свистками, слышали, как кричала девочка, стоявшая с козой на бугре возле древнего каменного идола.
Потом они видели все нарастающую картину бедствия: и льдистое облако, долго не опадавшее впереди за холмами, и двух подростков-ремесленников в фуражках, бежавших по дороге впереди всех, потом трех взрослых парней, потом большую толпу рабочих, уже вооруженных лопатами.