Валера, дремавший в углу, вздрагивает от слов, сказанных по трансляции: «Москва, видео, четвертая кабина!». Он торопливо прошел в кабину.
На экране телевизора возникло лицо пожилого горца, он беззвучно двигал губами.
— Привет, Валер, это я… — послышался женский голос.
— Девушка, вы что с моим папой сделали? — выкрикнули из соседней кабины.
«Четвертая, нажмите кнопку!» — прозвучало по трансляции.
Валера нажал, горец исчез, и он оказался лицом к лицу с броско одетой молодой женщиной. Рядом с ней — мальчик лет шести… Это тот самый мальчик и та самая женщина из далекого и счастливого сна…
— Вот, теперь папа, а то был не папа.
— Я папу не помню.
— Ну что ты молчишь? Славик, скажи папе: здравствуй. Ты знаешь, сколько одна минута стоит?
— Если ему нравится, пусть молчит, — сказал Валера.
— Здравствуй, — выговорил Славик.
— Теперь оба молчат. Смурные! — вздохнула женщина.
— Это видео, Валентина, тут платят за изображение.
— Скажешь тоже! Кому ж нужен телевизор без звука, правда, Славик?
— Без звука плохо смотреть. Только мультфильмы…
— Ты чего вызывала? Недавно же говорили.
— Соскучилась! — в голосе женщины ирония. — Славик, правда, мы соскучились?
Славик промолчал.
— Молодец, — кивнул Валера. — Никогда не ври.
— Он тебя стесняется.
— Привыкнет. Важно, чтобы ему тебя стесняться не пришлось.
— На что ты намекаешь?
— Не понимаешь? Мы еще пока семья. Нас сын связывает.
— Какая же это семья, Валера? Как дура ждала четыре года. Приехал на две недели, и еще полтора года ждать. Я не за моряка выходила.
— Выходят и за моряков. И неплохо живут. И ждут. Я сюда зачем поехал? Кто говорил: надо от родителей твоих отделиться, своим домом зажить, на кооператив накопить, Славке будущее обеспечить? И еще «машину бы неплохо», «посмотри, как другие живут…», «а на Севере, говорят, такие деньги зарабатывают…» Кто это все говорил?
— Ну, Валер, ну, я говорила… Но я же не знала, что так долго…
— Что ж, по-твоему, деньги задаром, что ли, дают? Тут работать надо, как и везде. И много работать. Так и передай, кто там болтает про «большие деньги». А что долго, так я тебя звал сюда, вызов оформил.
— Так куда же я с ребенком-то? Ты сам писал: квартира не предвидится…
— Перебилась бы в общежитии…
— А Славик?
— С мамой твоей пожил бы в деревне.
— Нашел сахарное житье! Да и мать так прямо и рвется! Я с ней просто говорить не могу.
— Скажи — не любишь.
— Ой, не знаю, Славик! Честно, никогда не думала, что жить одной так тяжело… Не могу я одна.
— Что ж, семью по боку? Я ведь тоже все бросить тут не могу, вам же со Славкой деньги нужны. Терять полярки…
— Нет уж, теперь не надо… Ой, я не знаю, Валер, есть у нас теперь семья — нет…
— Легкомысленная ты всегда была — не знаю…
— Зачем же обманывать друг дружку, Валер?
— Короче: чтоб никаких «отцов» у Славки не было. Приеду, поговорим.
— Ты скоро собираешься?
— Скоро.
— Ой, Валера, а я ведь на юг собралась!
— А Славка?
— К маме. В деревню.
— Оказывается, можно в деревню, когда тебе на юг приспичило?
— Все ж-таки мать. Куда она денется?
— Короче, будешь вести себя прилично, вышлю все, что обещал и сверх того.
— Хорошо, Валер! Все будет, как ты скажешь.
— И не очень там… на юге-то…
— Валер, я в твою жизнь не вмешиваюсь. Я же не спрашиваю, есть кто у тебя.
— У меня?! Ладно. Что с тобой говорить. Пойди, покури, я с сыном поговорю.
Женщина встала и, нелепо взмахнув рукой, вышла. Остались внимательные глаза сына. И молчание.
— Хочешь, я приеду к тебе? В деревню?
Сын молчал.
— Или хочешь, на юг вместе махнем? Чего молчишь? Хочешь к папке? — это уже шепотом.
«Ваше время кончилось, четвертая кабина, разъединяю!» Экран погас.
Утренний автобус подъезжал к тому месту, где город незаметно переходил в комбинат — улица становилась заводской территорией, жилой дом сменился точно таким же административным, а из-за него уже выглядывал цех, перекрытый арматурным сводом, и в огромный пролет, озаренный сполохами печей, втягивался короткий состав: электровоз, три платформы с ковшами.
В цеху всё — контрасты ветра и покоя, пламени и тьмы, горячего и студеного; ветер со свистом из пролета и горячий выдув пламени из печи, раскаленный металл, остывающий в форме, и косица снежного заноса у штабеля готовых отливок.
Валера пришел как раз к пересменке. Одни уходят, другие заступают — еще один контраст: энергичных, быстрых в шаге и жесте людей, только что пришедших, с усталыми, медленными в движениях уходящими.
— Иванов, давай свод на третьей латать, — на ходу бросил Валерке печевой третьей Бурнусов.
— Что, опять выдув был? — спросил Валера.
— Кабана чуть-чуть пожгло.
— Жив?
— Жив, куда он денется? Да тут начальство на беду. Инженера по тэ-бэ нелегкая принесла. Акт и все такое. Будет шум. Третий случай.
— Валенок! — сплюнул Валера.
Бурнусов ушел. Валера увернулся от проплывающего на экране цилиндра-кюбеля с шихтой и крикнул в глубину цеха:
— Тимошенко! Давай своих морячков! Тимошенко — тельник в вырезе робы — уже подбегал.
— На порошок?
— Бушприт драить! Свисти всех наверх!
Тимошенко оглушительно свистнул, но свист потонул в громе и треске — разжигали вторую печь, трещала электродуга, превращая своим нечеловеческим светом все и всех в негатив, в обратное…
— Свод латать, — скомандовал Валера. — На ходу. Пока загружают. А то не успеем в смену сварить…
— На ходу так на ходу, — улыбнулся один из морячков.
— Куда и латать, латаная-перелатанная, — засмеялся другой.
— Ладно разговаривать, какая есть! — Валера уже залез на свод печи и похлопал его ладонью: — Кормилица наша!
Столовая. Смена, где Иванов, пришла «на молоко», полагающееся за вредность: выпить по банке (здесь банки на пол-литра, а не стаканы), переброситься словом и снова в цех. Разговор идет неспешный, но важный для всех.
— Теперь точно будет шум…
— Теперь Калитин добьется своего — остановят нашу печь…
— Это еще зачем?
— Будут подбирать режим, чтоб не «дула». Третий случай.
— Чушь! Никто ему не даст! На ходу режим подберут. Не впервой. Одна печь из четырех — четверть продукции целого комбината.
— Ну и чему ты радуешься? — резко сказал Толя Хангаев.
— Я не ты, чтобы перед начальством на задних лапках плясать, — отмахнулся Бурнусов.
— А я не перед начальством.
— А перед кем?
— Если в широком смысле… то перед прогрессом, — спокойно, но с вызовом, ответил Хангаев. — Сегодня не остановят, завтра опять жди чепе…
Ребята на мгновение замолчали, но потом прения разгорелись с новой силой.
— Правильно! Что же получается? На нас пусть шкура дымится?! — уже криком вопрошал Тимошенко.
— Пить надо меньше, — строго сказал Валера.
— А про Волкова забыл? Забыл, как кровь сдавал? — наступал тот же Тимошенко. — А он не пил ни капли. Копил, на материк все слал.
— Брось! — отмахнулся Толя Хангаев. — Здесь дело принципа, кто готов ради прогресса карманом своим малость поступиться.
— Да пошел ты со своим прогрессом! — вскочил Бурнусов.
— Тебе хорошо, а у меня трое мальцов на материке.
— Вот-вот, — вступил морячок деревенского вида. — Ты знаешь, что такое остановить печь? Сколько мы тогда заработаем?
— Еще один! — Хангаев засмеялся, но монгольские его глаза недобро блеснули. — Всех денег все равно не заработаешь.
— Мне все не нужны. Мне мое отдай.
— Ты что, забыл, чему тебя на флоте учили? — остановил его Валера. — Один за всех, все за одного.
— Так то ж на флоте…
— Все равно начальство не позволит печь останавливать, — убежденно отсек Бурнусов. — Мы валюту делаем! Не говоря о прочем.