— Да каких решений?
— Этого я не знаю.
— Прошу тебя...
— Все в ваших руках, — оборвал Михалыч. — Договаривайтесь в Москве.
Володя немного посидел в раздумье, потом молча встал и направился к двери. Но вдруг обернулся и заговорил очень спокойно и рассудительно:
— Вы ее задерживаете, чтобы меня на поводке держать? Кто-то уже руки потирает... Огорчу. Как это сказать? Не пойду на сотрудничество. Ни в Москве, ни здесь. Потому что тогда вы Татьяну точно не отпустите. Она будет сидеть, а я на поводке бегать. Так я ее угроблю. Этот способ для тех, кто за шкуру свою боится. Вроде оправдания — «ТЬг же не ради себя, ради нее». А мне, Виктор Михалыч, жить на две затяжки осталось... — Он подошел к Михалычу и уселся напротив него в кресло. — Так убедительно вы мне все рассказали, слово офицера дали... А позвонят сейчас: «Михалыч, к ноге!» В ошейнике всю жизнь. Кажется, такая полезная вещь. Как без него? Не поймем мы друг друга. Дайте бумагу.
Михалыч занервничал. «Если Высоцкий сейчас подпишет признание, то отпустить его в Москву будет невозможно. Зачем я приказал поставить микрофоны?..» Он представил себе, как замер в соседней комнате Серый. «Были бы мы одни — можно было бы все объяснить... Посоветовать этому усталому больному парню, как выкрутиться самому, как помочь Ивлевой. Какие слова написать на этой бумажке...»
Усилием воли Михалыч взял себя в руки.
— Что собираетесь писать? Владимир Семенович!
— Правду.
— Не поверит никто. Самооговор. Мотив понятен — хотите помочь близкому человеку. У меня — признание Ивлевой, подкрепленное вещдоками, тонны оперативной информации, а у вас—слова...
Володя засучил рукав рубахи, обнажив исколотые вены. Михалыч оторопел.
— Вы хоть понимаете, что делаете? Ладно, тюрьма — пережить можно. Но это?!
Он вытряхнул содержимое коробки на стол, ампулы разлетелись и попадали на пол.
— Это же такая мерзость! Все отвернутся, даже близкие.
— Отвернутся — значит, не любили, — помолчав, ответил Володя. —А вдруг не отвернутся?
Высоцкий грустно улыбнулся. Михалыча вдруг поразила очень простая мысль. Сидящий напротив него человек не врет, он действительно готов прямо сейчас перечеркнуть всю свою жизнь и остаться здесь, в ташкентской жаре, в любой, самой вонючей камере... Михалыч покраснел. Ему стало мучительно стыдно. Играя даже не в свою, а в чужую игру, он, Михалыч, поставил Высоцкого перед страшным выбором — и тот выбрал. Не рисуясь, не боясь последствий. И что теперь делать? Вызывать конвой? Везти Высоцкого в изолятор? Продолжать бессмысленную, не имеющую никаких реальных целей игру? Ведь никто в Узбекистане не возьмет на себя ответственность за арест Высоцкого. Его отпустят через два часа.
Михалыч наконец собрался. «Пусть на два часа, но я останусь самим собой! Сделаю все по правилам, по инструкции. Доиграю. А дальше не мое дело!»
Высоцкий вопросительно смотрел на него и чего-то ждал. «Чего он ждет? Ах, ну да, ему же нечем писать». Михалыч достал из портфеля авторучку и завертел ее между пальцами.
— А Ивлева?.. Она ведь тоже сидеть будет.
— Даже ваш суд Татьяну отпустит. Нет выбора у меня, по счастью.
Володя был бледен, но совершенно спокоен.
— А у меня? — вырвалось у Михалыча.
— Думаю, есть, — рассудительно ответил Володя. — Отпусти ее прямо сейчас. Знаешь, как у Пушкина: «На волю птичку выпускаю». Люди птиц из клетки выпускали, чтобы самим свободнее немного стать.
«Как у него все просто. Отпусти! Мне что же, по Пушкину жить теперь? Вместо устава? „Я помню чудное мгновенье...“?» Но он прав, если сейчас отпустить Ивлеву—станет легче. Он во всем прав. Он все решил вместо меня».
Из раздумий Михалыча вывел треск раскрывшейся двери. В комнату не вошел, а ворвался Фридман. Он прижимал к груди мусорную урну, из которой валил черный дым. Он вломился с ней, как с горящим самоваром, водрузил прямо на полированный стол перед Михалычем и с криком «Вот так, начальник!» сунул туда пачку корешков-билетов.
— Ничего он тебе не сделает, Володя! Ничего теперь у него нет!—кричал Леня, приплясывая вокруг урны. — Ничего у тебя на него нет!
Из урны вырывались языки пламени. Обжигаясь, Фридман все подсовывал бумаги в огонь. Глаза у него горели демоническим огнем. Комната наполнилась дымом, когда вбежали капитан и сержант милиции.
— Вынесите это на улицу, — приказал Михалыч.
Сержант схватил со стола графин, оттолкнул в сторону Фридмана, вылил в урну воду. Вдвоем с капитаном они подхватили сосуд с развевающимся густым белым шлейфом дыма и исчезли за дверью.
— Прометей, твою мать. — Михалыч пытался откашляться. — Идите регистрируйтесь. — Он указал Фридману на лежащий на столе паспорт Татьяны и вышел через заднюю дверь. Володя с нежностью посмотрел на Фридмана:
— Леня, ты настоящий Фри-мэн. Свободный человек!
Он крепко обнял Фридмана, который едва сдерживал слезы.
— Володя, Володя... Ну, не время... Надо идти... Ну все, все...
В обнимку они двинулись в зал вылета. На столе остались лежать разбросанные ампулы вокруг чистого листа бумаги.
* * *
В самолете Татьяна заняла место возле окна. Володя сидел рядом. Было жарко и душно. Пассажиры обмахивались газетами, вертели направленные вентиляторы, затягивали и застегивали ремни безопасности, запихивали вещи под сиденья, дети орали, двигатели ревели. Володя застыл как сфинкс, глядя перед собой. Его задевали сумками, мешками, толстыми задницами, но он не реагировал. Пальцы его аккуратно расправляли пачку «Мальборо», разрывая склеенные места, разглаживая швы. Сделав из нее небольшой чистый лист, он спросил:
— Ручка есть?
Татьяна достала из сумки ручку, сплетенную из больничных трубочек.
Самолет выруливал на взлетную полосу.
— За удачный перелет, — послышалось сзади. Это Кулагин и Нефедов по очереди приложились.
Самолет, закончив маневрировать, замер на полосе. Двигатели взревели еще громче.
* * *
Михалыч стоял рядом со зданием аэропорта и смотрел на готовый к взлету самолет, когда к нему подошел Серый пиджак.
— Весело тут у вас.
— Провинция...
— Может быть, но главное сделано. Он за нее впишется. Не в Америку летят. Едем в управление?
— Зачем? — удивился Михалыч.
— Ну, бумаги-то по Ивлевой я возьму?
— Все у меня с собой.
— Оформить надо.
— Не надо...
Михалыч достал из папки бумаги, которые только что показывал Высоцкому.
— «В чужбине свято наблюдаю родной обычай старины...» — Михалыч демонстративно разорвал на мелкие куски документы, бросил кусочки вверх, и они полетели на летное поле.
— Можешь вместе с Фридманом в цирке выступать, — сквозь зубы процедил Серый.
— Ах, ну да, еще Фридман.
Михалыч достал из папки еще несколько листов, порвал и их.
Мой черный человек в костюме сером, Он был министром, домуправом, офицером, Как злобный клоун он менял личины И бил под дых, внезапно, без причины. И, улыбаясь, мне ломали крылья, Мой хрип порой похожим был на вой, И я немел от боли и бессилья И лишь шептал: «Спасибо, что живой». Я суеверен был, искал приметы, Что, мол, пройдет, терпи, все ерунда... Я даже прорывался в кабинеты И зарекался: «Больше — никогда!» Вокруг меня кликуши голосили: «В Париж мотает, словно мы в Тюмень, Пора такого выгнать из России». Давно пора, — видать, начальству лень. Судачили про дачу и зарплату: Мол, денег прорва, по ночам кую. Я все отдам, берите без доплаты Трехкомнатную камеру мою. И мне давали добрые советы, Чуть свысока похлопав по плечу, Мои друзья — известные поэты: Не стоит рифмовать «кричу — торчу». И лопнула во мне терпенья жила, И я со смертью перешел на ты, Она давно возле меня кружила, Побаивалась только хрипоты. Я от суда скрываться не намерен, Коль призовут — отвечу на вопрос. Я до секунд всю жизнь свою измерил И худо-бедно, но тащил свой воз. Но знаю я, что лживо, а что свято, — Я это понял все-таки давно. Мой путь один, всего один, ребята, — Мне выбора, по счастью, не дано.