Отсюда следует, что стиль, как и определенный набор тем, к которым чаще всего обращается автор, имеет очень большое значение для установления авторства того или иного четверостишия – только не нужно подходить к этой работе поверхностно, решать вопросы второпях, без привлечения необходимого арсенала аналитических средств и методик. Думается, что весьма полезным может оказаться сопоставление стиля «Рубайят» и сохранившихся ученых трактатов Хайяма – произведений «подписных», авторство которых общепризнано.
Три небольших трактата («Свет разума…», «Трактат о существовании», «Трактат о всеобщности существования»), публикуемых в этой книге, написаны безупречно: строго, лаконично, ясно – насколько могут быть ясны философские трактаты. Тематически они, пожалуй, соответствуют проблематике, так или иначе затронутой в «Рубайят», стилистически тоже не противоречат друг другу, хотя создается впечатление, что автору скучно писать так строго и ровно, вот он и бросается очертя голову в парадоксы и дерзкие обличения. Во всяком случае, сходства между этимя двумя группами текстов – четверостишиями и трактатами – больше, чем различий. Если не считать кардинального различия между стихом и прозой, писать то стихами, то прозой позволяли себе и другие выдающиеся авторы – в различных литературах, в разные времена.
Богатейший материал для сопоставлений и размышлений, для понимания места Хайяма и его творчества в современном ему обществе содержит трактат «Науруз-наме», написанный, как явствует из его текста, уже после 1092 г., т. е. после смерти вазира Низам ал-Мулка, покровителя Хайяма при сельджукском дворе, и самого Малик-шаха. Календарная реформа, которой столько лет занимался Хайям, была завершена, но оказалась невостребованной. Хайям пишет в своем сочинении о ней и о старинном иранском празднике Науруз довольно подробно, но не ограничивается этим, хотя, по отзывам современников, «был скуп на писание книг»: он дает, как теперь сказали бы, «краткий очерк» истории древних домусульманских царей Ирана.
Конечно, история представлена весьма фантастически, в основном мифами и легендами, наивными датировками, смешными этимологиями, иначе и быть не могло, но при этом важно, что мифы восходят к иранским корням, а не к преданиям арабо-мусульманского круга. Останавливается Хайям и на «обычаях царей», прежде всего отмечая их «верность слову» (имеется в виду обещанное вознаграждение за службу) и щедрую поддержку царевых слуг, к которым относились и приближенные ко двору ученые. Никакие имена не названы, но ясно, что Хайям подразумевает себя, свое положение при сельджукском дворе, видимо, резко ухудшившееся после смерти Малик-шаха.
Далее, без видимой связи с предшествующим изложением или с Наурузом, идут короткие очерки «о мече», «о пере», «о коне», «о вине», «о красивом лице». С какой целью приводит их автор? Быть может, он рассматривает эти темы/экспликации как необходимую принадлежность истинно царского обихода? Сомнительно. Мне кажется, что трактат «Науруз-наме», не привязанный обращением или посвящением ни к одному конкретному историческому лицу, был для автора своего рода пиаровским ходом – в средневековом исполнении, разумеется. Он составлен как «резюме», которое в наше время сочиняют, чтобы продемонстрировать потенциальному работодателю (нанимателю, покровителю) свои возможности и способности. Вот вам Хайям: известный астроном, математик, мудрец, – а как хорошо рассказывает о сортах и качествах мечей! Отлично знает, как выбрать калам (перо), досконально разбирается в лошадях. Здесь надо указать (в Примечаниях к трактату «Науруз-наме» это тоже отмечено), что демонстрацию своих познаний Хайям подкрепляет длинными терминологическими списками: перечисляет разновидности мечей или каламов, конских пород и мастей. Эти списки оказались камнем преткновения для переводчика «Науруз-наме» – математика и историка науки Б.А. Розенфельда (см. Примечания к трактату), но на средневекового читателя они, вероятно, производили должное впечатление.
Во всем Хайям показывает себя ученым знатоком: даже вину и его употреблению, запрещенному Кораном, старается дать рационалистическое, «научное» объяснение: «в нем много пользы для людей», с точки зрения великих медиков прошлого. Он также приводит редкую легенду о появлении вина в Иране.
Завершается трактат прелестным разделом «о свойствах красивого лица», удивительно светлым и добрым. Перечислив несколько пышных метафорических определений красивого лица, Хайам пишет: «Что касается ученых и философов, то они говорят, что оно есть доказательство божественного создания и желания изучать науку. Оно является следом Творца и показывает доброту Его сущности».
Можно, конечно, отвергать мою интерпретацию «Науруз-наме» как авторского «резюме», своего рода самооценки – и саморекламы – собственных знаний и умений. Но было бы просто непростительно не использовать обозначившиеся там направления авторской мысли, подхода к различным явлениям и сторонам жизни человека для идентификации неопознанных (якобы) и неприкаянных (якобы) рубаи. Ведь стоит только вооружиться этими данными из-под авторского пера/калама, как туман сомнений развеется, появятся доказательства подлинности и принадлежности Хайяму «Рубайят», – словом, все станет просто и ясно – иншаллах (т. е. «если Аллах пожелает»).
Это осторожное присловье должно послужить талисманом или прививкой от излишней самоуверенности. Туман, возможно, развеялся, но далеко не везде. Как ни вдохновляйся «Науруз-наме», невозможно с полной уверенностью определить, сколько всего четверостиший можно считать подлинно хайямовскими. Двести? Четыреста? Четыреста пятьдесят? Так и просится на язык пророческое рубаи Хайяма:
Много лет размышлял я над жизнью земной,Непонятного нет для меня под луной.Мне известно, что мне ничего не известно! —Вот последняя правда, открытая мной.
Перевод Г. ПлисецкогоНа новые сенсационные находки и открытия надежда тоже плоха: Хайям не искал широкой известности, не составлял сам сборника своих поэтических опытов, более того, он писал:
То не моя вина, что наложить печатьЯ должен на свою заветную тетрадь:Мне чернь ученая достаточно знакома,Чтоб тайн души своей пред ней не разглашать.
Перевод О. РумераБудем считать, что печать эта снята временем – ведь минуло уже около девятисот лет! И теперь независимо от стараний и суждений ученых знатоков любой читатель может сам формировать для себя образ Хайама – не запретишь! В этом – великая сила литературы, на этом зиждется ее бессмертие. Литература, поэзия жива, пока есть желание ее читать и перечитывать, размышлять над ней и решать те загадки, которые она перед нами ставит.
* * *В наш сборник включены 803 четверостишия. Это не значит, что число «достоверных» стихов возросло: просто они частично повторяются у разных переводчиков. Произведения наиболее известных переводчиков, сформировавших собственную концепцию, свой подход к творчеству Хайяма, публикуются блоками, но нумерация рубаи сплошная, сквозная – она ведь сделана для удобства отсылок и поисков внутри книги. Комментарии и всякого рода пояснения к публикуемым текстам даны в конце книги (см. Примечания и Глоссарий).
Н. Кондырева
Четверостишия
Перевод Г. Плисецкого
1
Много лет размышлял я над жизнью земной.
Непонятного нет для меня под луной.
Мне известно, что мне ничего не известно! —
Вот последняя правда, открытая мной.
2
Я – школяр в этом лучшем из лучших миров.
Труд мой тяжек: учитель уж больно суров!
До седин я у жизни хожу в подмастерьях,
Все еще не зачислен в разряд мастеров…
3
И пылинка – живою частицей была,
Черным локоном, длинной ресницей была.
Пыль с лица вытирай осторожно и нежно:
Пыль, возможно, Зухрой яснолицей была!
4
Тот усердствует слишком, кричит: «Это – я!»
В кошельке золотишком бренчит: «Это – я!»
Но едва лишь успеет наладить делишки —
Смерть в окно к хвастунишке стучит: «Это – я!»
5
Этот старый кувшин безутешней вдовца
С полки, в лавке гончарной, кричит без конца:
«Где, – кричит он, – гончар, продавец, покупатель?
Нет на свете купца, гончара, продавца!»
6
Я однажды кувшин говорящий купил.
«Был я шахом! – кувшин безутешно вопил. —
Стал я прахом. Гончар меня вызвал из праха —
Сделал бывшего шаха утехой кутил».
7
Этот старый кувшин на столе бедняка
Был всесильным вазиром в былые века.
Эта чаша, которую держит рука, —
Грудь умершей красавицы или щека…
8
Когда плачут весной облака – не грусти.