Поэт тоже хочет хорошей жизни. А что у него есть-то, окромя стихов? Ну, так он хоть стишками вворачивает мысль властям, что поэту тоже есть-пить надо.
6. Занятия искусством как средство достижения социального статуса. Место в иерархии, влияние (то есть мера власти, значимости), деньги, возможности.
7. Чего Данте сунулся в политику? Он в нее не совался, он в ней жил. Он был – гражданин. Та же энергия и страсть, которая заставляла его бороться за правое (по его мнению) дело, подвигала его и слагать стихи.
Энергия социальная и поэтическая – общего корня. Впрочем, все виды энергии человеческой деятельности – одного корня, аспекты и трансформации единого целого.
8. Гете был великий поэт и мыслитель. За мыслительство денег не платили. Работать надо было, чтобы кормиться. Но не обязательно же при этом работать министром! Министерская должность и сил много отнимает у творчества, и времени. И роскошь излишняя, можно и скромнее жить.
Черт побери! Он был – первым поэтом! И поэтому хотел быть только первым министром!
9. Честолюбие поэта имеет две основные формы.
Первая форма – компенсаторно-концентрированная. Кумулятивный комплекс. Я не могу быть сильным, красивым, властным, богатым. Но я могу писать стихи лучше всех в мире! Да? И плевать мне на все остальное! Поэзия (музыка, живопись, вышивание гладью) – это высокое дело, удел избранных душ. Я первый в своем деле, и уважаю себя за это, и другие знают и ценят меня.
Вторая форма – универсальная. Я хочу быть самым сильным, и красивым, и богатым, и знаменитым, и хорошо одетым, и живущим в престижном доме, и увешанным регалиями, и жена фотомодель. Если воспретить ему писать стихи, он попробует торговать нефтью или устроиться прокурором.
Ни одна из этих двух форм не существует в чистом виде, разумеется. Есть хочется, худеть хочется, всего хочется. В разной пропорции. Пропорция зависит как от характера, так и от обстоятельств.
10. Вот Брюсов ужасно любил председательствовать на собраниях. Стол, президиум, сукно, графин, колокольчик. Начальник поэтов.
11. Почему мог, например возьмем, приятельствовать Есенин с Блюмкиным? Оба были очень молоды, жизнелюбивы, круты каждый в своем деле. Но. Блюмкин был – власть! Незаполненные расстрельные ордера в портфеле! Мягко быть причастным к власти…
12. Власть отвратительна, как руки брадобрея, брезгливо сказал Мандельштам. Фо хум хау. Всегда должны быть люди, оппозиционные любой власти, стихийные анархисты, свободолюбцы и критики. Чтоб власть не бронзовела нагло и удушающе. Но больше должно быть людей, власть любящих и утверждающих. Без этого невозможно никакое общежитие, и производство добавочного продукта, и никто поэту куска хлеба и штанов не даст, и вообще все будут неграмотны.
Профессиональный поэт (только стихи писать хочет и с того жить) – продукт высокоразвитого дифференцированного социума, каковой без государственной власти не существует в принципе. И он – производная от этого социума – клюет кормящую и одевающую руку. По малограмотной темпераментности он полагает, что все могут работать и без власти. Ан фиг вам, баронет!
Н-но! Критика – необходима. Это – обратная связь, элемент положительной обратной связи, без которой система нежизнеспособна.
Бог создал поэта, чтоб власть ощущала свое несовершенство.
Правда, не всех поэтов Бог создал для этого.
13. Язык дан поэту не только для божественного Слова. Но также для того, чтобы ласкать им Власти взаимно обусловленные места.
Поэт-бунтарь и поэт-царедворец – две ипостаси одного явления. И они часто переходят одна в другую безо всякого видимого напряжения! Оскорбленный и отставленный царедворец делается особенно непримиримым оппозиционером. А обласканный бунтарь часто приучается ловко и много есть с ладони.
14. Поцелуй чиновника – это укус вампира. Это причастие власти. Дача (каково слово?), орден, звание и премия, исходящие от власти – делают тебя причастным к ней. Съел сучий кусок – стал сукой. Воровской кодекс бывает благороднее и честнее интеллигентского.
М-да. Поэт может жить в убеждении, что все ему должны. И власть лишь частично замаливает свой грех и отдает долг. Поэт редко бывает джентльменом. Он может брать у того, кого поносит и презирает.
У поэта идиосинкразия к цвету знамени. Цвет неважен. Почести желательны в принципе.
Все формы стремления поэта к почестям – это проявления социального инстинкта, повелевающего занять максимально высокое место в иерархии социума.
Приложение 3
Свистульки
Он очнулся нагой на берегу. Рана на голове кровоточила.
Сначала он пытался унять кровь. Прижимал рукой. Промыл рану соленой жгучей водой. Отгонял мух. Потом нарвал листьев и осторожно залепил. В дальнейшем рана зажила. Шрам остался от лба до темени. И иногда мучали головные боли.
Возможно от удара по голове, ему начисто отшибло память. Если он видел какой-то предмет, то вспоминал, что к чему в этой связи. А с чем не сталкивался – о том ничего не помнил.
Изнемогая от жажды, он четыре дня скитался по лесу и набрел на ручей. Ел он ягоды и корешки (с опаской, несколько раз отравившись). Первый дождь он переждал под деревом. При втором построил шалаш. Впоследствии он построил несколько хижин: одну из камней у береговой скалы, другую в лесу у раздвоенной пальмы, из сучьев и коры. Хижины выглядели неказисто, но от непогоды укрывали. А когда он наткнулся на глину и приспособил для обмазки, жилища стали хоть куда.
Наблюдая, как чайки охотятся на рыбу, он пытался добывать ее руками, палкой, камнем, отказался от безуспешных способов и сложил в лагуне ловушку-запруду из камней, в отлив удавалось поймать. Собирал моллюсков. Из больших, с твердым глянцем листьев соорудил подобие одежды, защиту от жгучего солнца. Насушил травы для постели. Вылепил посуду из глины.
Жизнь наладилась, лишь немного омрачала настроение язва на ноге. Она саднила и мешала при ходьбе. Однако не настолько, чтоб он не смог предпринять путешествие на гору с целью осмотреться. Он взбирался сквозь заросли наверх с восхода до заката и остановился на вершине, задыхаясь: кругом до горизонта темнел океан, и солнце угасало за его краем. Это был остров.
На вершине горы он приготовил сигнальный костер. Рядом сделал хижину и стал глядеть вдаль, где покажется корабль. Он спускался только за водой и пищей и очень торопился обратно.
Через два года он, потеряв сначала надежду на корабль, вслед за ней потерял уверенность, что вообще существуют корабли, да и сами другие люди тоже. Нет – значит нет. А что было раньше – строго говоря, неизвестно. Голова иногда очень сильно болела. Даже из происшедшего на острове он уже не все помнил.
Он вернулся к хозяйству. Четыре добротные хижины, запас вяленой рыбы и сушеных корней, кувшины с водой, протоптанные тропинки, инструменты из камешков, палок, раковин и рыбьих костей. Конечно, обеспеченный быт требовал немало труда.
Выковыривая как-то моллюска из глубин витой раковины тростинкой, он дунул в тростинку, чтоб очистить ее от слизи – и получился свист. Ему понравилось. Он подул еще, с удовольствием и интересом прислушиваясь к звуку. Потом дунул в другую тростинку – та тоже свистела, но чуть иначе, по-своему.
Он развлекался, увлеченный. Тростинки, толстые и тонкие, надломленные и длинные – каждая имела свой звук. Он улавливал закономерности.
Первая мысль, которая пришла ему наутро – подуть в полую раковину. Раковина зазвучала басовито и мощно. Другие раковины тоже звучали. Он стал сортировать их по силе и высоте звука.
Вскоре он уже обладал сотней разнообразнейших свистулек. Были там из пяти, восьми и более неравных тростинок, скрепленных глиной, были глиняные и из раковин, с дырочками и без, прямые и гнутые. Он придумывал комбинированные, позволяющие извлекать сложный звук.
У него обнаружился музыкальный слух. Он научился наигрывать простенькие мелодии, переходя к более сложным. На лице его появлялось при этом задумчивое и болезненное выражение, – возможно, он пытался вспомнить многое… и не мог, но как бы прикасался к забытой истине, хранящейся, видимо, где-то в глубинах его существа, куда не дотягивался свет сознания.
Он познал в этом наслаждение и пристрастился к нему. Совершенствовал мелодии и сочинял новые. Иногда у него даже вырывался смешок, появлялась слеза – а раньше он смеялся только при удачной рыбалке, а плакал от боли.
Хозяйство терпело некоторый ущерб. Усладиться мелодией было иногда желанней, чем добывать свежую пищу, коли какая-то оставалась.
Он, вполне допустимо, полагал себя гением. Не исключено, что так оно и было.
Гора на острове оказалась вулканом. Вулкан начал извержение утром. Плотный грохот растолкнул воздух, пепел завесил небо. Белое пламя лавы излилось на склоны, лес сметался камнепадом и горел. А самое скверное, что остров стал опускаться в океан. Это произошло тем более некстати, что с некоторого времени человека гнело несовершенство последних мелодий, а накануне вырисовалось рождение мелодии замечательнейшей и прекраснейшей.