– Рассказывай. Рассказывай. – Лукавый огонек зажегся в глазах Даньки. В голосе смешок. – Расскажи, как ты шалил, безобразничал!
– Я не шалил. – Оправдывалось детство. Юн втянул шею в плечи. Проказы детства, вовсе не проказы, а поиски себя.
– Рассказывай. – Требовал Данька. – Как ты каждую ночь праздновал труса в этой комнате.
– Это не я.… Это.… Это ты. Ты трусил. – С больной головы на здоровую валит. Что от него еще ждать. Спрятался за спину своего взрослого я.
– Я?! – Возмутился Данька. – Да как ты разговариваешь со взрослыми! Ты, молокосос! Подрасти вначале! Зелен еще! Вытянулся, дылда! Штаны короткие!
Лучший способ защиты – нападение. Поставить на место мальчишку!
– Не короткие. Свен сказал, что у моряков такие должны быть штаны. Чтобы не замочить штанины на палубе, очень удобно.
– Мальчишка! Не Свен, а капитан Свен! Я помощник боцмана на «Скитальце» и то обращаюсь к нему капитан. – Оправдываешься. Помощник боцмана нахмурил брови.
– А ты бы не испугался? – Юн забавно морщит лоб. Подбородок вперед. Поза – сам дурак.
– Чего испугался? – Кто смеет отважного пирата обвинять в трусости. Этот ущербный. Подзатыльник ему отвесить.
– Когда она из-под кровати руки тянет костлявые? – Говорил, чуть не плача Юн.
– Кто она?!
– Ну, она, тьма. Знаешь, как страшно. А ты сам бы попробовал залезть на эту жердочку по канату. – Юн вспомнил первые дни на корабле.
– Не по канату. По вантам. Юнга! Когда выучишь, ноги бегут по выбленке. Лезешь, марсовый, на мачту. Потом стеньга. Не жердочка, а грот-бом-брам-рей. Взгреть бы тебя линьком!
– Выучишь тут, как же. Этих палочек… Брам… и веревочек… за которые дергают… их сотни.
– Такелаж положено знать. Парни с бака над тобой смеяться будут. Тоже мне. Вантовый акробат. Марсовым так не станешь. Корабль надо знать от киля до клотика! Я тебя в собачью вахту поставлю! С полуночи до четырех утра. Серая погибель из моря выйдет, это тебе не тьма из-под кровати.
Парнишка вот-вот заплачет. Матросы знают, что такое Серая погибель. За душой матроса она приходит. Хуже Сатаны.
– Господи, какой же ты ребенок! – Даньке стало жаль этого мальчишку.
– А зато это я остановил Славку. Помнишь, когда вы с Максом сидели на скамейке, на аллее. Я его остановил. Славка шел, чуть не плачет. Тащит за собой сумку. Он бы глупостей наделал, если б я его не остановил.
– Ты его остановил? – Удивился Даня. Какая наглость, а я его пожалел. Все плохое – это я, все лучшее – он. Как такое терпеть!
– А кто? Я! – Заявил Юн. Упрямый черт!
– А не я? – Данька подался вперед. Сверлит наглеца взглядом.
– Нет, я. – Упрямился Юн. – А потом мы… мы… не очень проказничали.
– В самом деле? – Легкая улыбка. С этим Даня согласен.
– Правда. Мы были очень послушными. Ну, и что? Ну, было. Ну, когда мы поперлись на стройку. Славке куски арматуры нужны были для полки. Я же не знал, что груз с крана сорвется. Я тогда Славку толкнул, и мы упали в кучу мусора. И груз упал не на него, а рядом.
– Ты толкнул? – Удивился Данька. – А может, это я толкнул, когда почувствовал, что груз упадет, и толкнул его в спину.
– Нет, это я. – Говорил Юн. – А потом мы вылезли из этой кучи. Вспомни, какими мы были грязными. Все в грязи.
Юн начал смеяться:
– Во, было дело. – Красивое лицо светиться радостью.
– Был, было, – подтвердил Данька.
– А еще помнишь парк, когда мы на колесе обозрения со Славкой катались. Застряли там на самом верху, а? – Юну приятно вспомнить эту шалость. Он ерошит ладонью волосы на голове.
– Помню. – Усмехнулся Данька. Какие замечательные были дни.
– А как мы с ним скрепили наши брючные ремни. Потом слезали сверху, прыгая с одной перекладинки на другую. Ловко? – Парень аж подпрыгивает на стуле.
– Юн, а может это я прыгал? – Пытается Данька урезонить свое детство.
– Нет. Нет, Даня, это я прыгал. Я прыгал. Тебе бы и в голову не пришло. Взрослым такое в голову не приходит.
– Юн, остановись.
– Чего? Ты взрослый, тебе нельзя. А мне можно, – хвастался Юн.
– Ладно. Тут с тобой все ясно. А кто виноват, что мы попали с тобой на Тортугу? Это тебе хотелось к морю. Так, Юн?
– Ну, хотелось. – Согласился Юн. – Но я тут ни при чём. Честно. – Оправдывалось детство.
– А кто? – Даня до сих пор не мог понять, почему перед ним открылась дверь в другой мир. Сон стал явью. Школьник, трусливый и хилый парнишка стал морским разбойником. Тренировки упорный труд превратили его в настоящего воина.
– Я не знаю. – Юн беспомощно развел руками.
– Значит, не ты виноват, что мы каждую ночь появляемся там, в стране пиратов. А затем, утром, возвращаемся сюда? Возвращаемся сюда, как ни в чем не бывало. – Как он может винить свое детство в этом. Теперь без этих перемещений жизнь была бы тусклой, бесцветной.
– Правда, Дань. Я сам не знаю, как это получается. – Оправдывалось детство.
– Хорошо, допустим, – согласился Данька. – А там, на Тортуге, в городе кто привязался к капитану Свену? Кто попросил взять на корабль, на морскую прогулку? Прогулялись, называется!
– Наверное, ты. Ты, Даня. Я же не сумел бы. Ты сам говоришь, что я трус. – Лихо! Нашел себе отмазку, он – трус!
– Так я виноват? Да? Вот что, перестань врать. Не хорошо, когда дети врут взрослым. – Заявил Данька. Построже надо с этими мальчишками. Так и на шею сядет.
– Я не вру! Ты сам решил, что все это сон. И что ты можешь во сне делать все как хочешь.
– Ну, ладно. – Согласился Данька. Виноваты они оба. – А у тебя все еще колено болит? – Спросил он вдруг у своего детства.
– Коленко?
– Ну, да. – Ухмылялся Данька. – Когда ты залезал по веревочной лестнице на борт «Скитальца». Помнишь, как ты шарахнулся о борт?
– Помню. – Юн тяжело вздохнул. Не очень хочет вспоминать.
– А как ты вел себя в каюте капитана? – Докапывался Данька.
– Норма… нормально вел. – Заикался Юн. Насупился, обижается.
– Ага! Какую чушь ты ему плел?
– Я не чушь ему говорил. – Покраснел Юн. – Я сказал, что море большое. И соленое. А океан… океан еще больше.
– Ты думаешь, это единственная глупость, какую ты тогда сморозил? – Спрашивал Данька.
– Я… Я ему рассказал, как питаются моряки. Ночью в трюме едят солонину, что б червей не видеть. Она же испортится на жаре. – Потупилось детство.
– Ну, расскажи мне, расскажи мне, как мы моряки питаемся. – Настаивал Данька.
– Если в море долго находишься, и холодильника нет, то все портится. И солонина. Вы едите ее в трюме. Ночью. – Юн покраснел еще больше.
– Вот, вот. – Говорил Данька. – Насмешил ты тогда капитана. Даже не знаю, почему он не выкинул тебя за борт. И взял юнгой.
– Потому что я хороший. Я честный. Я ему сразу признался, что трус и слабак.
– Ах, какой оказывается, ты честный. Тоже мне, правдоискатель! – Возмущался Данька.
– А что? Он меня взял юнгой. Меня!
– Хорошо, взял тебя юнгой. Ты скажи, ты ведь перетрусил?
– Когда? – Спрашивало детство.
– Когда мы залезли на мачту. Бежал по рее и чуть не сорвался. Струсил?
– Ну, струсил. Мачта же качалась, и ветер. – Оправдывался Юн.
– Ага, ветер! – Нет, все виноваты, обстоятельства так сложились. Бедненький!
– Но ведь Брайан О`Тул схватил нас за ворот рубахи и удержал, – говорил Юн.
– Удержал. Рубаху порвал. – Рубаха – пустяк. Тогда Данька узнал цену настоящей дружбы.
– Он же зашил нам ее потом. – Говорил Юн. – Он же извинился.
– Извинился. А где ты был, Юн, когда капитан назначил меня матросом? – Матросом Свен назначил его, а не этого удохлика.
– Я на сундуке сидел, на котором ты спишь в каюте капитана.
– Сидел на сундуке и ножками болтал. – Упрекал Данька свое детство.
– Ну, было. Было.
– Так. – Данька пытался найти еще что-нибудь, в чем виновато детство.
– А во время шторма? – Вспомнил Даня. – Того первого шторма, когда я с ребятами боролся со стихией.
– Я рядом был.
– А я думал, тебя волной смыло. – Ехидно заметил Данька.
– Нет, ты же видишь, я здесь. – Оправдывался Юн.
– Ладно. А когда мы с тобой, я еще был юнгой, мы стояли на палубе, а ребята пошли на абордаж. Помнишь? – Сам Данька помнил, как прирос ногами к палубе. И те ужасные картины.
– Помню, – признался Юн.
– Тогда мы с тобой впервые увидели, как льется кровь. Как убивают. Крики. Ты же испугался. Испугался, Юн? Это я из-за тебя стоял там в ступоре. Двинуться не мог.
– А я тут причем? Это ты сам застрял.
– Ага. А потом меня капитан тряс рукой, а рука в крови.
– Нет худа, без добра. – Говорил парень. – Когда ты увидел эти пятна крови на своей рубашке, здесь в этой комнате, когда ты вернулся оттуда, ты понял, что это не сон. А то еще бы долго думал, что все тебе приснилось.
– Думал бы. Я из-за тебя, Юн, ободрал ладони, когда спускался по канату с мачты. Потом из-за тебя, труса, прятал ладони от матери, что б она не увидела, что я их ободрал.