Но с наступлением вечерних сумерек я начал волноваться. Не из-за позднего времени – еще не было и четырех, а в это время года и очухаться спросонок толком не успеешь, как уже наступает вечер. Однако Папа крайне редко оставался снаружи весь день до сумерек, не заглядывая домой ни разу, чтобы подкрепиться. Если и не полноценным обедом, то хотя бы овсяной лепешкой. А ведь нынче был сочельник. По такому случаю я приготовил настоящее пиршество: горячие пироги и тушеные овощи на этот вечер, а назавтра нашим главным блюдом был назначен жареный гусь. Кэти специально осталась дома, чтобы попрактиковаться в исполнении рождественских гимнов на своей скрипке. При этом ее смычок слишком энергично двигался по струнам, скорее в стиле разухабистой матросской песни, но я все же узнавал мелодии гимнов и даже стал мычать в такт, когда она разошлась не на шутку, а временами – если знал слова – подпевал во весь голос.
Когда уже совсем стемнело, я подумал, что надо бы взять фонарик и отправиться на поиски Папы, однако мир снаружи был слишком большим и после снегопада выглядел непривычно. Я неплохо изучил нашу рощу, но все равно сомневался, что смогу там ориентироваться при свете фонарика и его отражений от яркой снежной белизны, которая поглощала знакомые краски и приметы ландшафта. И потом, я не был уверен, что Папа вообще находится в роще. Чаще всего он работал там, но не всегда. Перед уходом он упомянул о каком-то незаконченном деле, но сказал, что это не займет много времени.
Затем я вспомнил об инструментах, которыми он пользовался в лесу. Об острых топорах, мачете и пилах. И мне представилось, как он ненароком поскальзывается и рассекает себе бедро, где находятся главные глубокие артерии, и умирает на холоде и его кровь сначала растапливает снег вокруг, а потом застывает потеками красного льда.
Я уже надел ботинки и куртку, когда Папа возник на пороге. В прихожей было темно, поскольку я затворил кухонную дверь, чтобы не выпускать тепло, так что Папа был освещен только звездами снаружи и желтоватым огнем переносного фонаря, который он держал перед собой.
– Собираешься на прогулку? – спросил он.
– Хотел проверить, куда ты подевался.
– Где твоя сестра?
Он не стал дожидаться ответа и громко ее позвал. Скрипичная музыка тотчас оборвалась, и Кэти вышла из комнаты в прихожую.
– Пойдемте со мной оба, – сказал Папа.
Кэти мигом вставила ноги в сапоги, метнулась к вешалке и напялила все свои шерстяные одежды, довершив наряд темно-синим макинтошем. Вслед за Папой мы вышли на холод и плотно прикрыли за собой дверь. Отпечатки его ног вели к дому от края рощи, и мы направились по ним обратно, стараясь ступать след в след, чтобы не месить снег без лишней надобности. Оголенные ясени и орешники содрогались при каждом порыве ветра. Их ветви обледенели и покрылись хлопьями снега – в особенности орешник, густые многолетние заросли которого позволяли снегу обильно накапливаться, уплотняться, подтаивать и вновь замерзать уже в виде льда. На верхних ветвях в разгар солнечного дня отрастали сосульки, когда неторопливая капель была застигнута на пути вниз повторным заморозком.
Мы шли вглубь рощи. Фонарь покачивался в папиной руке, когда мы огибали деревья, и вместе с его светом качались тонкие тени ветвей, уже потерявших листья. А когда мы проходили мимо вечнозеленых сосен, тени мохнатились – свет слабенько просачивался сквозь разлапистые хвойные ветви, как вода через собачью шерсть.
А затем освещение начало меняться, и тени теперь направлялись навстречу нам, отбрасываемые каким-то новым светом впереди. И этот свет становился все ярче с каждым нашим шагом, пересиливая огонек папиного фонаря. Но мы еще не могли распознать его источник, заслоняемый стволами деревьев и заснеженным подлеском. Пока что мы видели только свет, отражаемый снегом, и по мере нашего продвижения лес вокруг просматривался все отчетливее.
Но вот мы обогнули здоровенную сосну и наконец поняли, откуда исходило свечение. Там стояла еще одна, гораздо меньшая, сосенка – ниже папиного роста, – и вся она была усеяна горящими лампочками. Приглядевшись, я обнаружил, что лампочки были сделаны из обыкновенных молочных бутылок, подвешенных за горлышки к ветвям. Каждая бутылка была на четверть заполнена маслом с тонкой жестяной крышкой поверх него и фитилем, пропущенным через дырочку в ее центре. Эти крышки не позволяли маслу внутри вспыхнуть разом, так что горел только кончик промасленного фитиля. Воздух в верхних трех четвертях бутылок циркулировал вокруг сочно-янтарного пламени; при этом огоньки соседних ламп отблескивали от их стекол и преломлялись в слоях масла, которое мерцало и слабо двигалось, затягиваемое в фитиль, – двигалось едва заметно, как наплывает на берег спокойная вода под воздействием земного вращения. Это было здоровское зрелище.
Мы простояли там с полчаса, глядя на лампочки, покачивая их для игры света, дымя сигаретами, болтая о разных вещах и вдыхая холодный лесной воздух. Обратный путь до дома мы проделали в молчании, уже истратив весь дневной запас слов. Позднее той ночью, забравшись в постель, я почувствовал себя особенно уютно. Мягкие одеяла приятно контрастировали с колючим холодом снаружи. Я укрылся ими по самые ноздри и сразу заснул, успокоенный этим теплом и привычным запахом давно не стиранного белья.
Утро Рождества началось с яркого солнца, а завершилось дождем со снегом. Если сначала пейзаж сверкал белизной, а небо отблескивало глянцем, то к полудню мир за окнами сделался матово-мутным.
Мы пожарили и съели гуся, а Кэти сыграла на скрипке гимны.
Той ночью мы снова ходили к рождественскому дереву и потом повторяли эти походы двенадцать ночей подряд, вплоть до кануна Богоявления. Папа сказал, что так положено. Он заправлял и вновь зажигал лампы всякий раз перед нашим приходом, так что мы всегда наблюдали одну и ту же картину. Смешанный запах парафина и сосновых игл висел в нагретом воздухе. Горящее масло слабо потрескивало и шипело.
Когда праздники закончились, Папа снял молочные бутылки с ветвей, сложил их в ящик и убрал в кладовую, где хранились его инструменты. Он сказал, что через год мы снова ими воспользуемся, как и моими бумажными украшениями. Но через несколько дней мы с Кэти обнаружили в нашей поленнице кучу обгорелых веток с пожелтевшими иглами. Ветки с нашего рождественского дерева. Кое-где иглы были еще зелеными, и на срезах виднелось живое дерево, но где-то ветки прочернились насквозь, стали сухими и хрупкими, а от мелких побегов остались только прутики с развилками. Как опаленные перья огромной птицы. Видимо, в тех местах лампы дали протечку, и масло выгорело разом.
Мы обошли рощу, оценивая причиненный ущерб. Там обнаружились и другие свежесрезанные ветки, но угольно-черных уже не было. Папа удалил их все. А сама сосенка выглядела жиденькой. Она была изранена – точнее, даже не изранена, а искалечена. Теперь она выглядела жалкой по сравнению со своими пушистыми ровесницами.
Конец ознакомительного фрагмента.
Примечания
1
«Остатки Элмета» – книга стихов британского поэта-лауреата Теда Хьюза (1930–1998), опубликованная в 1979 г. и посвященная описанию его родных мест в западном Йоркшире. – Здесь и далее примеч. перев.
2
«Аделанте» и «Пендолино» – марки скоростных пассажирских поездов, используемых в Великобритании; при этом «Аделанте» являются дизель-поездами, а «Пендолино» – электропоездами.
3
Странники – имеются в виду кочевые этнические группы в Ирландии, Великобритании и США, по образу жизни и ряду обычаев схожие с цыганами, но генетически восходящие к коренному населению Ирландии и Шотландии. «Ирландские странники» шире распространены и гораздо более многочисленны – ок. 60 тыс. по сравнению с 2 тыс. «шотландских странников». Язык и тех и других основан на гэльском, но с многочисленными заимствованиями из других языков и намеренными искажениями слов, которые затрудняют его понимание посторонними.