Страшны пески пустыни, и кто раз их видел, хотя бы из окон вагона, кто хотя раз испытал на себе тягостное, гнетущее впечатление, производимое ими, тот уже не забудет их и поймет цену труду борющегося с ним человека. Кто, привыкнув в странам более счастливой Европы, впервые увидел голодные степи Средней Азии, тот сразу проникается каким-то своеобразным чувством уважения к каждой струе воды, проведенной руками человека, в каждому проявлению листвы на посаженном им дереве.
Таково, по крайней мере, было впечатление, произведенное на меня природой туркестанского края даже в той Фергане, которую я представлял себе, судя по красноречивым описаниям, райской долиной, покрытой непрерывным садом. Я ехал теперь по этой долине и с уважением глядел на арыки (канавы), несущие воду в сплошь залитое поле, и на работающего близь дороги сарта, который, подставив солнечным лучам оголенную спину, загоревшую до цвета античной бронзы, высоко поднимал над головой кетмень[6] и с размаху опускал его на землю, сильным ударом разрыхляя твердую почву…
Коляска остановилась; на встречу двигалось густое облако пыли: из кишлака, к которому мы подъехали, гнали стадо курдючных баранов. Раскачивая свои жирные спины, они обходили по сторонам экипажа, протискиваясь между ним и высокими глиняными заборами (дувалами), которые огораживали дорогу. Стадо прошло; мы въехали в кишлак; его улицы узки и кривы; сложенные из глины сакли, лишенные со стороны улицы окон, так низки, что до плоских крыш человек высокого роста мог бы достать рукой. Перед одним из таких примитивных строений, немного получше других, тянулся навес из циновок, поддерживаемый рядом жиденьких столбов: это был «чай-хане» – чайный дом, любимое место для сборищ праздных или отдыхающих жителей; они и теперь сидели здесь на широких глиняных площадках (айваны), покрытых войлоком, и, поджав ноги, попивали «кок-чай» из зеленых чашечек без ручек. Они одеты в пестрые, ярких цветов, хотя и поношенные халаты, сшитые или из материй местного производства, с красными, белыми и зелеными полосами, или из московских ситцев, разнообразных рисунков, приноровленных к здешнему вкусу; одни живописно обмотали себе голову чалмой; большинство сидит в вышитых шолком шапочках, покрывающих макушки бритых голов. Выражение их узбекских лиц, между которыми иногда попадается резко очерченный арийский профиль таджика, полно уныния и скучно. Некоторые, при виде начальства, нехотя встают и, сложив руки на животе, сгибают спину, не наклоняя, однако, головы, а продолжая глядеть вам в глаза; есть что-то отталкивающее в этом уродливом поклоне (кулдук), в котором так и сквозит восточное низкопоклонство.
Толпа босоногих ребятишек бежит за коляской; у этих еще незаметно ни обычного спокойствия, ни апатичности их отцов; это все бойкий народ, с оживленными лицами, с быстрыми темнокарими глазами. Они гонятся за экипажем, весело крича какие-то, вероятно, нелестные на наш счет замечания, и, запыхавшись, останавливаются среди пыльной дороги; на смену им из каждой сакли, из каждого переулка выбегают другие; иные же стоят неподвижно на пороге покривившихся дверок и пристальным взглядом следят за проезжающими, сдвинув вдумчивую не по годам складку на высоком лбу. Еще несколько поворотов между дуванов, несколько дворов, осененных широковетвистыми карагачами – и мы опять среди полей.
Не знаю, – желание ли найти что-либо необычайное, когда заехал вдаль от родины, или контраст ферганских оазисов с окружающими пустынями, – но что-то заставляет всех путешественников воспевать красоту этой долины, точно они сговорились повторять слова древних азиатских писателей. В устах этих последних понятны восторги по поводу оазиса, где местами можно позабыть соседния пустыни; к тому же в те далекия времена высыхание туркестанской низменности подвинулось еще не так далеко, как ныне; в ней встречались еще «туранги», естественно ростущие леса. Они, эти азиаты, лучшего не знали; но для нас, видавших ласковую улыбку природы среди долин Апеннинских холмов, дышавших задумчивой негой малороссийского вечера, видевших, с какой свободной мощью раскинули свою листву столетние дубовые леса Подола; для нас, посетивших берега Крыма, где радостная песнь просится на встречу лучам ласкающего солнца, – как-то странно восторгаться красотой «благодатной» долины Ферганы. Здесь солнце жжет и томит человека, убивает его волю, сковывает ум; здесь летний дождь никогда не омывает потускневшей от пыли листвы и, глядя на здешния деревья, чувствуешь, что им чего-то недостает до полноты жизни, как тем далеким их собратьям, что выросли среди каменных стен европейских столиц. Здесь дерево ростет только потому, что по его корням бежит вода в искусственно прорытой канаве; но под его тенью, в двух шагах от этой канавки, нет ни единой травки и желтая земля гола как в пустыне. Оценить богатство этого края можно, сделав анализ его почвы, подведя итог пудам хлопка, вывозимым каждую осень беспрерывно идущими друг за другом караванами; но для глаза путешественника тут нет ничего отрадного, нет ничего, кроме лёссовых, щебневых или песчаных пустынь, от времени до времени прерываемых на 10–20 верст оазисами, созданными трудолюбием человека…
…А солнце тем временем безжалостно жгло; из-под копыт лошадей подымались облака пыли, мельчайшей, едкой – настоящей туркестанской пыли, которая стояла в воздухе, мешала дыханию и застилала природу серой пеленой… Все это мало располагало к разговорчивости, и после оживленности утренних сборов мои спутники ехали молча, жмурясь от пыли и яркого солнечного света, и думали каждый свою думу.
И я задумался; я думал о предстоящем пути: путь был дальний…
Впереди на горизонте смутно рисовались очертания гор: это был Алайский хребет, южная грань Ферганской долины. Перевалив чрез него, нам предстояло вступить по долине Алая в гористые страны восточной Бухары – в горные бекства Каратегина и Дарваза и, прорезав в их пределах с севера за юг снежную цепь Петра Великого и скалистый Дарвазский хребет, постепенно спуститься, идя на запад чрез Бальджуан и Куляб, в низменности среднего течения Аму-Дарьи. До двух тысяч верст надо было пройти верхом в течение менее двух месяцев…
Снежные вьюги на заоблачных высотах едва проходимых перевалов, тропические жары степных берегов среднего Оксуса, карнизы в две ладони шириною, извивающиеся зад бездонной пропастью, смертоносные кулябские лихорадки, гнездящиеся в городах, окруженных искусственными болотами рисовых полей, – вот те опасности, которые, по слухам, на ряду с другими лишениями предстояло нам испытать и изведать. Так, по крайней мере, рассказывали мне мои новые туркестанские знакомое, доверчиво относившиеся к стоустой молве и потому не жалевшие ярких красок при описании трудностей ожидавшего нас пути. Я припоминал эти рассказы, и, признаюсь, мне под час становилось жутко, особенно при мысли о головокружениях, которые овладевают человеком на карнизе скалы и от которых, как от морской болезни в бурю, человека не может избавить никакая сила воли. Упасть с обрыва или со стыдом вернуться назад, опираясь на руку спутника, – вот между чем придется, думал я, выбирать тому из нас, кто испытает на себе притягательную силу пропасти…
Но тут же невольно рождалось сомнение в справедливости подобных рассказов, не о безлюдных пустынях, а про края, хотя и дикие на наш европейский взгляд, все же населенные в продолжение многих веков. Действительно ли нужно обладать исключительной силой воли и энергией великих путешественников, чтобы пройти эти места, или для этого достаточно той свойственной всем смертным доли храбрости, которая оказывается же достаточной для безвестного жителя дарвавского кишлака, когда он пробирается из своей сакли к крохотному, ютящемуся под навесом скалы, клеверному полю; или когда он идет в соседний горный кишлак, чтобы поведать другу свое семейное горе или свою несложную радость? Вот вопрос, который я задавал себе и на который собирался ответить, когда, на основании собственного опыта, признаю возможным относиться к слухам, ходящим об этих местах, с большей или меньшей доверчивостью.
После трехчасового пути, спустившись в небольшой овраг, мы очутились на улице расположенного по его склону кишлака Уч-Кургана, лежащего в 32 верстах от новой столицы Ферганы; на дне оврага текла река. Здесь прекращается колесный путь, и мы предполагали, распростившись надолго с европейскими экипажами, сделать короткий привал, чтобы наскоро пообедать и продолжать путь уже верхом. Но ни вещи наши, ни верховые лошади не успели еще придти: мы их оставили за собой, обогнав обоз на полдороге. «Уж как вы ни хлопочите, – говорили нам в Маргелане бывалые люди, – как ни подготовляйтесь, а в первый день у вас непременно будет суета и беспорядок». Предсказание их сбылось. Накануне было решено отправить лошадей и арбы с вещами рано утром, но к утру оказалось, что не все вещи своевременно уложены; арбы сильно запоздали выступлением, и в результате мы теперь сидели в саду учь-курганского аксакала (волостного), нетерпеливо поджидая обоз, и были принуждены вместо обеда ограничиться чаем, который был нам приготовлен хозяином под цевью бухарской палатки. Последнее обстоятельство, кажется, особенно дурно повлияло на всеобщее настроение, так как до ночевки, назначенной на Исфайрамском таможенном посту, оставалось еще целых 25 верст.