– Да, – сказал Володя, – что же там видит Владимир Ильич?
– А видит он там, голубчик, своего собутыльника с Путиловского... э-э... завода, который невидим... э-э... зрителю.
– О, – сказал Володя, – это большая режиссерская и актерская находка.
И выпил водки. Качевский тоже.
– Па-азвольте, – закусив селедочкой, ответил он и помахал указательным пальцем перед носом Володи, – па-азвольте, голубчик... я не докончил. Актеришка лежал там на боку в одних... э-э... трусах и изображал пловца. Вождь мирового пролетариата начал корчиться от смеха и даже уронил в «Неву» свою кепку. Я, извините, не сторонник спектаклей на тему ленинскую и всю эту историю вспомнил лишь с одной целью: дабы раскрыть вашу... э-э... циничную актерскую душонку. Вы, актеришки, театр в вертеп превратив, убили его. Балаган вместо театра! Лицедейство, заменяющее игру!..
Критик выпил водки. Актер тоже. Тень великого Мамонта Дальского стояла у него за плечом.
– Вы в озверелости своей критиканско-кариесной, – сказал Володя, – готовы все святое оплевать, распять! Актер есть нерв! Вот мы играли, помню, в Туле. «Ромео и эта... как ее?.. Джульетта». Финал, лежат два тела недвижимых. Стоят Монтекки, Капулетти. И – над телами – герцог. Выходит отец Лоренцо, чтобы загнуть монолог... Ну – нерв! Выходит и стоит над трупами с письмом в руке. Все ждут монолога, а патер молчит. Он пять раз от алкоголизма лечился... Народный артист, кстати. Нерв! Молчит. Потому что – совесть. И текст забыл, сука, начисто. Вот он постоял-постоял, махнул рукой и говорит: «Ну .. вот!.. Простите, люди!» Но как сказал! Вручил он герцогу письмо, повернулся и пошел за кулисы. Дошел. Упал только за кулисами. А герцог тоже нерв и совесть! Он три раза от этого самого лечился. Заслуженный артист.
– Понятно, – сказал Сергеи Всеволодович, – пять раз лечился – народный, а если всего три – заслуженный. Мудро.
– Папрашу не перебивать! Монах сказал: «Ну... вот!.. Простите, люди!» – и отдал письмо герцогу. Герцог, натурально, заглядывает в «письмо» и произносит: «В письме подтверждены слова монаха». Вот как играет настоящий актер... потому что – нерв! Обнаженный, в натуре, нерв.
– И совесть, – подхватил критик.
– Да, – провозгласил Соболин торжественно.
– Раненая!
– Верно, – кивнул Соболин благосклонно.
– Пропитая в дым.
– Да, – согласился Володя с чувством. Но тут же спохватился и проревел: – Молчи, кариес, убийца талантов! Актер себя не щадит – сжигает...
– В белой горячке, – ехидно вставил критик и хлопнул рюмку
– Он сжигает себя, как Джордано Бруно, – ответил Володя и тоже хлопнул рюмку. – И может, разумеется, что-то забыть. Вот в ТЮЗе ставили мы «Конька-горбунка». Я играл Ивана. Важнейшая, ответственнейшая роль! Как я играл! Дети обмирали.
– Еще бы. От вашей игры все обмирают.
– Молчите, вас не спрашивают, мелкий завистливый человек. И представьте, я забыл текст. Царь обращается ко мне, к Ивану...
– Дураку, забыли вы добавить.
– Дураку, естественно... Царь обращается ко мне, дураку, с монологом. А я забыл ответ от... от утомления (Качевский хохотнул). Вспоминаю текст, мучительно вспоминаю текст. И не могу вспомнить. Но – мастерство! И я находчиво ему отвечаю: «Вот все, что ты сказал, – не так!» Буря аплодисментов. А вы, Качевский, убийца талантов.
– А водка-то где же, э-э!.. голубчики? – вдруг спросил Сергей Всеволодович.
– Действительно, – подхватил Володя, – где же это водка-то?
Он внимательно осмотрел пустые бутылки, развороченные закуски и поднял взгляд на Качевского.
– Вот так! – сказал обличающе Володя. – Ежели в приличную компанию затесался критик, то вся – вся! – водка будет им обязательно выжрата. Беспардонно, бесстыже.
– Но, но, но! – ответствовал Сергей Всеволодович. Голос его звенел. – Но, но, но! Водка всенепременно кончается там, где в компанию затесались актеришки. Пьянь... э-э... голубчик, всем известная! Знаю я, актеришек, знаю. Пьянь – через одного. Вот, помнится, в ТЮЗе Зиновий Яковлевич Карагодский ставил «Бэмби». Был там такой эпизод. Бэмби... э-э... мечется по сцене, и люди вокруг превращаются в оленей.
– Это очень правильно! – заметил Володя. – Людей кругом до хрена, а оленей что-то не видать. Если бы всех критиков в оленей переделать... Ух, какое поголовье получилось бы. И дефицит водки прекратился бы...
– Вы бы, оленевод, помолчали, когда я вам рассказываю. Э-э... люди превращаются в оленей. Режиссерское решение таково: они вскидывают над головой ладони с растопыренными пальцами – и ревут. Банальщина! Но... э-э... спектакль идет. На заднем плане декорация-скала. И вот на эту скалу взлетает актер Иванов. Широко известный актеришка – он Ивана играл в «Вечном зове». Взлетает он на... э-э-э... скалу... ему оттуда монолог, обращенный к Бэмби, произносить нужно. А пьян – в хлам, по вашему вульгарному выражению. Выскочил на скалу, пальцы над головой растопырил, заревел и... бухнулся вниз! Но неужели... э-э... водки не осталось?
– Я Иванова знаю, пил с ним... очень талантливый актер... А уж где какой критик затесался – пиши пропало. Все до капли будет выжрато.
Творческий диалог двух титанов продолжался. Горели взоры. Тень Мамонта Дальского хмурилась. Потом Сергей Всеволодович и Володя Соболин дружно отправились за добавкой.
– В ту пору, когда я служил на театре, – доносился голос Володи из коридора.
– Театр умер, – слышался голос Качевского.