Во время короткой прогулки в тесном прогулочном дворике Петр Николаевич Краснов с тоской смотрел в зарешеченное небо, наматывая бесконечные километры по серому бетонному полу. И крутилась в голове русского генерала упорная мысль:
«Когда-нибудь русские люди, мысленно осознав весь позор и ужас того, что совершили их отцы и деды, содрогнутся. Но не Россия и не русский народ — виновники всеобщих страданий. Сталины уйдут, а Россия была и будет. Пусть не та, которую я помню и люблю, не в боярском наряде, а в телогрейке и грубых сапогах, но она не умрет. На смену погибшим и замученным народятся новые люди. Сильные! Свободные! И тогда начнется воскресение России! Не сразу. Но оно непременно будет! Жаль только, что я не доживу».
Через решетку на потолке проглядывало серое небо. Ни солнечного лучика, ни зеленого листочка, ничего живого. Только лишь взгляд тюремного вертухая с вышки. Лубянская тюрьма — это огромный каменный мешок.
Старый генерал не мог спать ночами, мешал резкий свет лампочки, бьющей в глаза. Только под утро он забывался глубоким и тяжким сном, проваливаясь в воспоминания.
Но стоило только закрыть глаза, как через намордники на окнах в камеру проникали звуки военных оркестров откуда-то издалека, от Белорусского вокзала.
Москва готовилась к большому параду победителей.
* * *
Холодным октябрьским утром вагоны, набитые казаками перевезли через советскую границу. Вот она страстно желанная Родина. Те же, что и прежде люди, все та же холодная, серая и страдающая страна. Шел бесконечный дождь.
Этап шел в Сибирь. Стояла осень сорок пятого года.
Выкрашенные в кирпичный цвет товарняки с широкими дверями, наружной перекладиной и тяжелым замком. В таких по железной дороге перевозили скот. С небольшой разницей: у людей в отличие от скота не было ни сена, ни соломы.
Впереди ждала неизвестность.
Во время длительных остановок конвой выводил заключенных из вагонов на насыпь. Ноги скользили и утопали в грязной жиже. Под холодным тоскливым дождем устраивалась поверка. Наряды поднимались в вагоны, деревянными молотками простукивали пол, стены, крышу — проверяли, не готовится ли побег.
Потом всех снова загоняли в вагон и теми же молотками били замешкавшихся.
В паровозном дыму, под лай собак и крики конвоиров вчерашние солдаты по настланным доскам вбегали в вагоны. По обе стороны двухъярусные нары, в углу — бочка-параша.
Орал непротрезвевший и злой конвой, беспрерывно щелкали затворы винтовок, злобно лаяли собаки.
Грязное серое небо густо было затянуто облаками, по крыше вагона бил частый и нудный дождь. Кругом было пасмурно и серо. В товарных вагонах стояла тишина. Измученные до обморока теснотой, голодом и холодом люди дремали, крепко прижавшись друг к другу, пытаясь хоть напоследок получить чуточку тепла от костлявого соседнего тела. Накрывали головы и плечи старыми шинелями.
Кое-кто толпился возле крошечного, зарешеченного окошечка и жадно вглядывался в пролетающие за окном версты. Казалось, что это летит сама жизнь.
Вчерашние солдаты и сегодняшние зэки - молились. Вчера они просили у Бога:
— Убереги, Господи от пули вражеской!
Сегодня, подгоняемые матом и прикладами конвоя молили:
— Господи! Спаси от пули чекистской и собаки конвойной! Отведи от заснеженной Колымы.
Прибывшие на станцию Прокопьевск эшелоны из Юденбурга тут же окружили вооруженные солдаты с собаками.
По прежнему лил нудный осенний дождь.
И тоска, темная, беспросветная как ночь, сжимала сердца.
* * *
Ложь подобна снежному кому. Одна маленькая неправда порождает большую. Большая ложь влечет за собой предательство.
Солгав о том, что у него нет пленных, а есть только изменники, Сталин тем самым предал сотни тысяч и миллионы своих солдат, обвинив их в самом страшном преступлении для солдата.
Свет зеленой настольной лампы отбрасывал на стол неясную размазанную тень. В углу притаился полноватый человек в пенсне. На столе перед ним лежала толстая картонная папка с матерчатым переплетом и завязками из ткани.
В большом просторном кабинете стояла тишина. Невысокого роста рыжеватый человек с оспинами на лице размеренно ходил вдоль стен.
Колыхались по стенам неясные тени, дымилась трубка, раздавался размеренный скрип сапог.
Сидящий в тени человек, ждал.
Рябой остановился напротив лампы, пыхнул трубкой и сказал:
— Лаврентий, процесс над этими прэдателями надо сдэлать закрытым.
Человек под лампой подобрался как хищник перед прыжком. В лучах лампы блеснуло стеклами пенсне.
— Почему, Коба? Давай покажем всему миру, как эти сраные казачьи генералы валяются у тебя в ногах?
Сталин глянул на Берию своими желтыми тигриными глазами.
— Лаврэнтий, ты дурак? Ты думаэшь, что этот старый нэгодяй Краснов встанэт на колени? Он уже стар, ему нечего бояться. Он будэт говорит, и его будут слюшать, поверь мнэ. А самое главное... идеи этих казаков могут как зараза разойтись по всему миру, не говоря уже о тех местах, где еще остались казаки.
Нам сейчас еще только не хватало какой-нибудь Вандеи.
Берия настороженно спросил:
— А что будем делать с этими прэдателями? Расстрэляем?
— Нэт, мы их не расстреляем.
Сталин усмехнулся.
— Мы их повэсим, как бешэных собак. Проинструктируй этого говоруна Ульриха.
Пусть не затягивает процесс, а то начнет препарировать, как своих бабочек. Совэтская власть нэ любит миндальничать.
Берия заулыбался, вспомнил, что еще в 1940 году докладывал Сталину о том, что Ульрих собирает и коллекционирует бабочек и мотыльков со всего мира.
— Все. Можешь идти.
Берия поднялся и вышел, прихватив с собой папку.
16 января 1947 года состоялось закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда.
Судили эмигрантов- генералов Петра Николаевича Краснова, Андрея Григорьевича Шкуро, Семена Краснова и Султан-Гирей Клыча. Вместе с ними на скамье подсудимых сидели советский гражданин Тимофей Доманов и подданный германского рейха Гельмут фон-Паннвиц.
Набор обвинений был стандартный — «по заданию германской разведки, в период Отечественной войны подсудимые вели посредством сформированных ими белогвардейских отрядов вооруженную борьбу против Советского Союза и проводили активную шпионско-диверсионную деятельность против СССР».
Смертный приговор был вынесен заранее, еще до начала процесса, поэтому члены суда совещались недолго.
Уже через полчаса Ульрих зачитал приговор— смертная казнь через повешение с конфискацией всего принадлежащего имущества.
После приговора всех осужденных под усиленным конвоем отвели в спецблок тюрьмы. Сидя в тесном боксе приговоренные ждали, когда их разведут в камеры для смертников.
В углах серых бетонных стен притаился страх. Он был всюду, под нарами, за решеткой окна, за бачком с парашей. Доманов ушел в себя, сидя на корточках у стены он выглядел затравленным зверем. Дрожащие щеки, глаза, словно оловянные пуговицы.
У двери, как раненый зверь метался генерал Шкуро. Серая рваная тень висела за его спиной, скользила по стенам. Холодной зимней поземкой оседал на стенах шепот молитв. Каждый молился своему Богу - мусульманин Клыч, католик Паннвиц, православный Краснов.
У каждого был свой Бог - но молитва одна.
— Господи, укрепи меня в духе!
Люди слышали, как в коридоре раздавались шаги. От камере к камере ходил надзиратель.
Сегодня их убьют или завтра?
И только не верящий ни в бога, ни в черта Шкуро негромко пел своим хриплым простуженным голосом - военные марши, казачьи, застольные. Пел горько и обреченно. Как плакал. Его песни были длинны и бесконечны, как горе.
Люди были в холодном поту, как бетонные тюремные стены. Они еще ничего не знали, но чувствовали, что их судьба уже решена. Им было страшно, очень страшно.
Исполнение приговора было назначено на тот же день.
Во внутреннем дворе тюрьмы установили шесть виселиц. Возле виселиц топтались бойцы конвойного полка НКВД, одетые в серые шинели. Надежные солдаты. Проверенные.
Хлестко лязгнул засов двери. В проеме двери, затянутый в ремни портупеи, стоял дежурный помощник начальника тюрьмы с листком бумаги в руках.
У немолодого майора, поседевшего на конвойной службе, жесткое лицо. Из-за спины выглядывали розовощекие лица любопытных солдат. Дежурный помощник махнул бумагой. Хриплый голос негромко, но страшно хлестнул по ушам.
Майор скороговоркой назвал шесть фамилий.
Повисла вязкая тишина. Не было сил двинуться с места.
К двери подскочил Шкуро, подбоченился, спросил:
— Куда нас?
Майор негромко ответил с досадливой усмешкой: