Морозец, расслабившийся днём, к ночи набрал силёнок, окреп. Маленькая белая луна, высокая, но яркая, светила исправно. И нести вроде недалеко, однако уставший после многодневного марафона Максимка намаялся. Кто бы подумал: такая тощая, а тяжёлая. Длинная, конечно, и костей много. Ничего, своя ноша нс тянет, а кости мясцом обрастут, баба будет, что надо.
Он положил бесчувственную женщину на приготовленную постель, ближе к теплой печной стенке, раздел до белья и заботливо укрыл заранее нагретой самодельной периной из гусиного пуха, под которой всю осень и зиму спасался сам.
Волк, дождавшийся наконец хозяина, пластался в теплой кухне у двери. Учуяв чужую плоть, потянул длинным носом, приподнял верхнюю губу, показывая жёлтые клыки, и заворчал утробно.
- Молчать! — скомандовал Максимка волку. - Не вздумай
V
ревновать — это теперь хозяйка наша. Ты сё защищать должон, как меня.
Волк понял. Положил голову на вытянутые вперёд лапы и только время от времени нервно вздрагивал густым загривком, привыкая к новому запаху .
То-то, - довольно сказал Максимка.
В тепле больная пришла в себя, неохотно приоткрыла нездешние глаза и медленно оглядела ту часть помещения, которую, нс поворачивая головы, могла охватить взглядом. Комната была чужой, но в свете керосиновой лампы с длинным, аккуратно подрезанным фитилём и чистым стеклом, от печи к столу сосредоточенно металась знакомая кособокая тень. Вот и лицо ангела, которого Ольга видела третьего дня, опять прояснилось, он дал ей пол чайной ложечки белой вязкой массы неясного вкуса, напоил горячим чаем с мёдом. Она вздохнула глубоко, как нс дышала уже давно, и даже закашлялась.
Это из тебя болезнь выходит, - сказал Максимка, сменив ангела.
Ольга затихла, сомкнула глаза в блаженной дрёме, так непохожей на холодное беспамятство последних дней. Мыслей никаких нс было, было хорошо и неодиноко. Это пока человек здоров и успешен, он спесив и ни в ком не нуждается, и только физическая немощь выставляет истинную оценку одиночеству как рубежу крайнему и беспощадному.
Между тем Максимка без особой охоты пожевал немного соленого сальца - исключительно для восстановления растраченных физических сил, от души напился сладкой заварки из многотравья и ополоснул в алюминиевом тазике чашки. Закончив хозяйственные дела, обернулся лицом в красный угол, где неусыпно дрожал язычок лампады, зажженной ещё рукой Фени, опустился на коленки и стал тихо молиться:
Спасибо Тебе, Иисусе Христе, за все Твои благодати. Прости, если согрешил вольно или невольно, а больше нс буду. Житьё моё совсем переменилось. Мамке передай, что остепенился Махсимха, жану взял. Любовь у нас. Тапсря всё заладится, и станем мы с сю едины до самой смерти. Благослови, Боже, спаси и сохрани, потому что больше некому .
Деревенский дурачок помолчал, припоминая слова, заученные с детства, истово перекрестился и с чувством добавил:
И нс разлучи меня, Господи, с Твоей божественной милостью.
Потом скинул валенки, колкие шерстяные носки, вязаные на четырёх спицах, груботканые порты — местами потёртые, но еще добротные, и в одной исподней рубахе, едва прикрывавшей срам, полез под перину с весёлым возгласом:
Вмсстях теплее!
Больная вспорхнула длинными ресницами, испуганно округлила глаза и протестующе замычала.
Ты чего? - обиженно встрепенулся Максимка. - Нс боись, без спросу нс трону, окрепни сначала. Просто так смотреть буду. Радоваться. Давай, двинься.
Он лёг рядом с женщиной, оперся на локоть и принялся с увлечением разглядывать сё лицо вблизи. Вон оно какое: бледное, почти прозрачное, ноздри тонкие-е-е, лоб высокий и выпуклый. Диво. А местные пол лица платками кроют. Он осторожно коснулся губами прохладной щеки,
Бедняжка ты моя! Видать натерпелась по жизни, что так занеможила. Ты забудь всё. Забудь. Откинь от памяти, словно ничего и не было.
Он осторожно потрогал грубыми пальцами тёмно-рыжие волосы, дивясь их густоте и красоте.
Ольга испуганно следила за действиями чудаковатого мужичка. В ней вдруг пробудились запретные мысли и чувства, за ними потянулась боль. Забудь.,. Легко сказать! Если бы в прошлом осталось только плохое. Но как забыть хорошее? Забыть обморочный восторг, долгие годы безоблачного счастья? Нет, забыть вообще ничего нельзя, как нельзя ничего постичь до конца. А что, если именно это и должно было ей приоткрыться да нс успело? Или другое?
Голова горела. Она застонала. Максимка убрал руку, улыбнулся:
Говорю - нс боись, я не злой. Слышь, летось я могилку На- денькиных родителей нашёл. Не говорил прежде - гостинец тебе к свадьбе берёг. У нас ведь сегодня свадьба! Поняла? А Наденька - мамка твоя, так? Хорошая была девушка. Чего бровями шуруешь? Махсимха врать не станет. Думаешь: как я могу помнить, раз тогда ещё нс родился, когда она в Москву уехала? А вот помню! Потому что дано, я настырный. Надо бы сё в родные места нсрснссть да рядком со своими кровными положить. Там-то, в Москве, она, небось, никому не нужна»
Максимка увидел, как в уголке шоколадного глаза женщины начала медленно копиться слеза. Удивился:
Ты чего? Им же друг с дружкой веселее будет! Как нам с тобой. Мы к ним на могилку ходить станем, цветочки носить, беседовать. Ничего, ничего! Потихоньку-полегоньку пойдут твои ноженьки. Маточкиного молочка и перги покушаешь - сразу здоровья добавится. Недаром пчелиная матка, что молочком кормится, шесть лет живёт, а простая пчёлка только сорок дней. Ноги я тебе с завтрашнего дня бараньим салом растирать начну - от мамки моей еще осталось полбанки, а то новую намешаю. Весна настанет - в палисадник выводить буду. Солнышко пригреет - и оживешь. Солнышко всё оживляет - и деревья, и птиц, и человека. А слов не надо - я и так понимаю, чего ты хочешь. Ну, спи, спи» Ни о чём не тужи.
Ольга закинула здоровую руку на шею дурачку и промычала:
Мммммм
Потом собралась с духом и вытолкнула из перекошенного рта:
Ммм-аккк...с.
Тот обрадовался:
Во-во! Махе! Это ж меня так зовут! Правильно! Маманя — дай ей, Господи, теплого места в раю — правду говорила: никогда не знаешь, где найдёшь, где потеряешь. Милая ты моя!
И он заключил свою добычу в крепкие мужские объятия.
Слеза в Ольгином глазу набухла и округлилась. Влага копилась так долго, что должна бы стать чёрной. Но нет, она была прозрачна, скользнула к переносице и пролилась. Как капля росы, сорвавшаяся под своей тяжестью с былинки, притулившейся на заброшенном Владимирском ополье.
Эпилог
Роман окончен, а мысли нс останавливаются, тянутся дальше, в безвременье. Для одного поколения происходящие изменения мало заметны, а в аспекте истории - и вовсе мгновенны. Нельзя управлять историческим процессом. Ему одному ведомо, что ждет брошеные поля, обезлюдевшие селения, народы, нс сумевшие сохранить духовные ценности, мир, конвульсивно дёргающийся в объятиях потребительской цивилизации.
Щемит сердце, что бескрайние и бесхозные российские пахотные просторы полулегально скупают и берут в аренду иностранные компании. Станут ли они ту землю обихаживать или выжмут из неё живительные соки? И гадать не надо.
Однако не всё так худо. Дошли до меня слухи, что в прошлом году в Фиме часть бывших колхозных наделов впервые за пятнадцать лет запахали. Приехала какая-то сильно располневшая, вышедшая из формы киноактриса, якобы родом из этих мест. Женщина ещё нс старая, с крутым характером, хорошо поставленным голосом и нерастраченной энергией. Взяла колхоз в крепкие руки и пообещала его поднять.
— Ну что ж, — почесали в потылице лентяи и скептики, — дело хорошее, пусть попробует, Бог ей в помощь, каких только чудес нс бывает.
Следующей весной должны появится первые всходы ячменя, белой гигантской свёклы на корм скоту, ржи и картофеля — это основной здешний продукт, а также и пшенички с гречихой. Строительные леса окружили разорённую до основания молочную ферму, уже и оборудование новое, купленное в кредит, завезли, под скотинку денежки заняли. Поднимается из руин ликеро-водочный завод — ну, как же без этого! Работают на стройке не одни бабы — молодые мужики откуда-то понаехали, среди них много чужих и даже не русских — таджики, кавказцы, корейцы. Да не суть! Важно, что семьями тут обзаведутся, деревня не город — дети появятся, значит, детсад и клуб откроют. Возрождается жизнь или приспевает совсем новая, которой нет дела до прежней? Может, доживающие век старики и старухи с корявыми, словно грабли, руками и успеют узреть лучшую участь? Пока неясно.
Но большое село Фима — одно, а деревенька Филькино, где никакого производства, кроме приусадебного, отродясь не было, нечто иное. Но и тут перемены: брошеных домов стало меньше, самые крепкие, опережая повышение цен на землю, уже скупили. Кто живет в них по старинке, кто возводит дачи, современные, многоэтажные, за высокими, по столичной моде, заборами. Отстроятся, станут наезжать по праздникам компаниями, жарить шашлыки, добавляя в чистый полевой воздух запах горелой плоти.