Махмуд подводит нас к одному из таких шалашей. Очевидно, это у них что–то вроде кухни. Две бедуинки пекут лепёшки. Мы снимаем весь процесс на видео и щёлкаем фотоаппаратами. Пока наш экскурсовод рассказывает нам о технологии процесса выпечки хлеба, бедуинки делают вид, что нас не замечают. Чтобы услышать всё, о чём говорит экскурсовод, нужно не отставать от него ни на шаг. Но в этот момент я понимаю, что у меня кончилась плёнка в фотоаппарате, и отхожу в сторонку, чтобы сменить на новую. На весу это делать неудобно. Приходится усесться прямо на тёплую серую землю. Потом я возвращаюсь к остальным туристам.
— …Это делается на верблюжьих какашках, — заканчивает свою мысль Махмуд. — Возьмите, не стесняйтесь. Попробуйте, как это вкусно!
Какая–то девушка из наших несмело протягивает руку к лепёшке и отламывает кусочек.
— Из чего это делается? — тихо переспрашиваю я у жены.
Мы так и не поняли, тесто ли на какашках или огонь ими разжигают.
Потом нас ведут к колодцу бедуинов. Закройте глаза и представьте себе: пустыня, посёлок бедуинов, колодец… Представили? Неправильно представили. Это не то, что у нас в деревнях: узкая дыра, обитая тёсом, железная цепь, журавель, звонкое ведро и всё такое прочее. Бедуинский колодец размеров метра три, а то и все четыре в диаметре, и стены его укреплены камнем. Территория вокруг колодца (метров двадцать) обложена непрерывной цепью камешков размеров в мужской кулак: санитарная зона. Это всего лишь символы, предупреждающие знаки, но всем ясно, что здесь должна быть образцовая чистота. Сюда не приведут верблюда, отсюда гонят собак. Вода в пустыне — это святое. Стоит загадить колодец — и посёлок умрёт. Или нужно рыть новый колодец. Судя по его внушительным размерам, работёнка не из лёгких.
Колодец очень низкий, но широченный, и сверху закрыт металлической решёткой, чтобы никто туда ненароком не свалился. Это напоминает огромную скважину где–то на промышленном предприятии.
— Да есть ли там вода? — сомневается кто–то.
— Пожалуйста, подойдите и посмотрите вниз, — приглашает Махмуд.
Мы с видом законченных идиотов вытягиваем шеи и смотрим в колодец. Там, в темноте, ничего не видно.
— Здесь глубина до поверхности воды двадцать метров, — говорит проводник.
Мы опускаем туда ведро на толстой цепи и видим, как всколыхнулась, закачалась верхняя кромка воды.
— Можно помыть руки, — говорит Махмуд. — Скоро будем ужинать.
«А как же санитарная зона? — думаю я. — Хорошо бы отойти в сторонку».
Проводник первый подаёт пример всем нам, ополаскивает руки. Потом по очереди мы подходим к ведру и совершаем это бессмысленное, почти ритуальное омовение. Мы с удовольствием прикасаемся к священной воде пустыни Сахары. Без неё не было бы жизни здесь, в сухом и жарком ущелье. К нашему удивлению, вода в колодце довольно тёплая. Даже туда, в глубокую нору, дошёл неумирающий жар египетского солнца.
— А теперь идёмте в сад, — говорит Махмуд.
Я понимаю, что экскурсовод путает русские слова. Какой тут может быть сад?
Но нас и впрямь приводят в садик бедуинов. На небольшой площадке, со всех сторон окружённой невысокой глинистой насыпью, растут пять деревьев ростом не выше среднего человека. Каждое только что полито: у основания ствола грунт влажен и тёмен.
— А почему их только пять?
— Сколько семей в посёлке — столько и деревьев, — поясняет экскурсовод. — Каждое дерево — это символ семьи. Чем выше дерево, тем старше семья.
— А там, чуть дальше — что такое?
— Мечеть. Церковь бедуинов.
Махмуд подводит нас к странному сооружению, которое никак не назовёшь церковью. Пожалуй, это больше похоже на павильон в детском садике, чтобы малыши могли спрятаться от дождика во время прогулки. На нескольких каменных колоннах прочно держится плоская крыша. Стен, можно сказать, нет, поэтому мы даже не заходим вовнутрь: и так всё видно. Здесь бедуины совершают свой намаз. На полу — коврики с рисунками и арабской вязью. Вот и всё, больше ничего в этой мечети нет. Всё предельно скромно и аскетично. Над арочным входом в мечеть арабским шрифтом начертано слово «Аллах». Будучи студентом, я полтора года жил в общежитии с арабами из Сирии и выучил, как пишется это слово.
«А что, очень грамотно придумано, — киваю я собственным мыслям. — Сначала — стремительный марш–бросок по пустыне, потом прогулка по садику, вечерний намаз и омовение рук… Стало быть, скоро будет ужин. А потом, вероятно, танцы…»
— А теперь, — произносит Махмуд голосом массовика–затейника из парка культуры, — мы можем покататься на верблюдах.
Подходим в верблюжьему стаду, которое охраняют почему–то одни только женщины. Все они с ног до головы закутаны в свои длинные тёмные одежды, и мы почти не можем разглядеть лица.
— Скорее, скорее, — торопит Махмуд, — а то всем не хватит.
Я окидываю взглядом стадо. Да, верблюдов и впрямь маловато. Самые смелые из нас усаживаются на спины животных. Русские женщины ойкают и чуть взвизгивают, когда верблюды поднимаются на ноги. Пока я снимаю эту шумную сценку, первые всадники неспешно удаляются прочь от посёлка — туда, где садится солнце.
— Алёша, скорее! — кричит мне, обернувшись через плечо, жена со спины одного из верблюдов. — Вон есть ещё один свободный.
Я взбираюсь на зверя, продолжая сжимать в руках видеокамеру и фотоаппарат. Бедуинка в чёрном (я даже не могу определить, молода ли она) настойчиво дёргает за узду и произносит что–то вроде «щ-щок! щок!». Верблюд нехотя поднимается на задние ноги… и я только чудом не падаю со спины. Задние ноги верблюда так высоки, что в мгновение ока моя задница оказывается выше головы (и моей, и верблюжьей). Я не могу помочь себе руками, потому что они заняты. И сколько потом я ни старался, так и не смог объяснить себе, каким органом мне всё–таки удалось зацепиться за хребет несчастного животного.
Женщина–бедуинка неторопливо ведёт своего питомца, на котором восседаю аз многогрешный, прямо на запад, к солнцу. Мне сверху видно всё: и горы из песчаника вокруг посёлка, и чёрная спина моей провожатой, и кажущийся гигантским затылок верблюда прямо у меня перед носом, и бардовое закатное солнце, и дорога, уходящая в безграничные дали пустыни. Мерно раскачиваясь в уютном седле, я продолжаю снимать всё, что вижу. Шорох почвы под ногами у верблюда делает ещё звонче тишину. У меня на сердце необычайно тепло и спокойно. Я погружаюсь в странный транс. Мне некуда торопиться. Я никогда не уеду из этого посёлка. Я слезу с верблюда, лягу на горячую землю и замру в сладкой истоме…
Минут через десять бедуинка разворачивает верблюда, и мы идём назад. Там меня уже ждут жена и дочь. Наверно, в своих шортах, в выцветшей футболке и нелепой арафатке на голове я представляю собой забавное зрелище. Жена смеётся и тянет ко мне руку:
— Давай скорее видеокамеру!
Ах, да! Надо ведь снять и меня для истории.
— Ты знаешь, я только что чуть не навернулся с этого гиганта, — кричу я жене. — Почти клюнул носом кораблю пустыни в затылок, когда он вскочил на ноги.
— Погоди, он ещё будет садиться…
— А что такое? — настораживаюсь я.
— Держись крепче, а то опять полетишь.
Бедуинка опять что–то командует верблюду, но он её не слушает.
— Ну конечно, — кричу я ей по–русски. — А потому что мало катались.
Моя душа переполнена восторгом, и я забываю о том, что моя провожатая ни слова не понимает. Она смотрит не меня спокойным взглядом мудрой восточной женщины. Ах жаль, этот дурацкий платок на ней!.. так и не могу понять её возраст.
Когда верблюд, наконец, усаживается, я опять едва не падаю с его спины, да теперь уж у меня есть опыт, да и руки свободны.
И тут я, очевидно, совершаю какую–то глупость. Мне неловко уйти от моей бедуинки просто так, и я протягиваю ей купюру в несколько фунтов (поездки за границу приучили меня давать чаевые). И сразу понимаю, что этого не следовало делать, ибо она вновь смотрит на меня пристально и чуть снисходительно, и лёгкая печальная улыбка касается её губ. Откуда же мне знать, как тут нужно поступить? Восток — дело тонкое.
***Мы опять ополаскиваем руки из ведра, и нас приглашают в одну из хижин. Пока идём туда, нам показывают шалаш, в котором нет не только передней стенки, но и задней тоже.
— Это гараж, — говорит Махмуд. — К ним ведь приезжают гости на машинах.
Смешно. К тому же и остроумно. Отсюда — заехал, оттуда — выехал…
— Вабче, — говорит Махмуд, — не думайте, они не бедные. Они вабче богатые. Они могут жить в городе. Но они не хотят. Они хотят жить так. У них такие традиции. Им вабче нравится здесь жить. Почти у каждой этой семьи есть своё туристическое агентство. Но они живут здесь. Это их бизнес.
Мне не хочется идти в дом. Солнце уже скрылось за чередой гор, и нижняя кромка неба над вершинами окрашена сочной оранжевой акварелью. Горная стена вокруг посёлка придают всему особый уют и покой. Мне не жарко и не холодно — мне просто хорошо. Здесь очень тихо, и если подует лёгкий ветерок, то от этого становиться только лучше. Под моими ногами нет асфальта, и я как будто бы ощущаю своими подошвами тепло и мягкую упругость этой почвы. Дышится легко и вольготно, и хочется раскинуть руки и идти, идти по этой пустыне, обнимая весь мир. Кому–то, наверно, это покажется странным, но мне редко где было так хорошо, как в этом посёлке у бедуинов.