— Гляжу, ведуть их, рученьки назад… — горько заплакав, сказала старуха. — Шестерых мужиков и Сашутку. А лицо у ей беленькое, как сахарок!
Володька зажмурился. А старуха плакала все жалобнее.
— В комнате у ей все как есть целое, — сказала она, провожая Володьку. — Я порошинки не тронула. Может, тебе чего надо? Ты ведь один был у ей… Вот хоть патрет этот возьми. — И она указала на левитановский «Март», которого сырость и холод совсем лишили признаков цвета.
Володька взял только письма, сбереженные старухой в какой-то серенькой тряпице. Это были его собственные каждонедельные письма: «Дорогая Саша! Горячий красноармейский привет от меня лично и от всего первого взвода третьей батареи Краснознаменного гаубичного полка!.. Милая Саша, скоро подходит срок окончания службы и мы поглядим друг другу в глаза… 2-го мая 1941 года».
. . . . . . . . .
— Так, значит, и не узнаете? — придвигаясь ближе к Гребенюку, твердым шепотом спросил Мишуков.
Зеленые, крапчатые глаза Гребенюка широко открылись, потом сузились до щелок. Мишукову показалось, что в них на секунду пыхнул трусливый огонек.
— Нет, не узнаю, — упрямо сказал Гребенюк.
— Жаль!
Мишуков надел шапку, чтобы не стоять перед этим человеком с непокрытой головой. Он уже овладел собой.
— Так какие претензии у вас к моему парню?
— Я уж, по-моему, ясно выразил…
И Гребенюк, но почему-то уже без прежнего апломба, стал объяснять, как трудно теперь с учащимися: авторитета не признают, только зубы скалят…
— Слушай, хватит! — вдруг сказал Мишуков, он отстранил Гребенюка, пытавшегося открыть ему дверь, и вышел на воздух, в ленивый, теплый снегопад.
Внезапно из снежной тучи появился давешний мальчишка в больших очках и пошел рядом с Мишуковым.
— Ну, вы убедились? — спросил он осторожно-вежливо. — А какая чудесная сегодня погода!.. Я очень люблю снег.