Перетаскивали их на берег целых две недели — понемножку, сколь могли. Путь среди разводий с каждый днем удлинялся: корабль оттаскивало все дальше. И все же «Якутск» не тонул, поддерживаемый льдами. Стали уже разбирать его на дрова: мало на берегу нашлось плавника. Дров хватало только для костра, а юрты и обогреть нечем. Люди промерзли до костей, еле двигались. Некоторые падали и не хотели вставать:
— Все равно помирать, ваше благородие...
Но Челюскин поднимал их снова и снова:
— Вперед! Давай, давай, а то замерзнешь!
— Ваше благородие, а «Якутск»-то, гляньте! — ахнул один из матросов.
Челюскин обернулся и уже не увидел родного корабля. Сомкнулись льды, поглотили его. Все море теперь сковал белый панцирь.
Стремительно наступала зима, грозя погубить их на пустынном берегу. Но подоспели на помощь эвенки. Лаптеву и Челюскину удалось вывезти отряд к жилью промышленных, названному Конечным.
«И в том пути от великих стуж и метелиц и от пустоты претерпевали великую трудность...» Четверо умерли. Но остальные были спасены, благополучно перезимовали.
Теперь у них не было корабля. Превеликая беда произвела полную перемену в обстоятельствах. Но они не сдались, не отступили! За зиму штурман Челюскин разработал маршруты — и с восхождением солнца три отряда отправились на собаках в путь. Партии были небольшие, по два-три человека. Одну возглавил Лаптев, другую Чекин, третью Челюскин.
На суше не качало, и для определения Широты по высоте солнца над горизонтом можно было пользоваться квадрантом. Все же он был поточнее градштока, но зато тяжеленный и требовал к себе бережного отношения.
Результаты получались, пожалуй, лучше, точнее. Но работа была адова и подвигалась медленно. Выбрав место повыше, останавливались. Доставали из ящиков треногу и тщательно укутанный, чтобы не разбился, пель-компас. Установив его на треноге, Челюскин неторопливо и тщательно пеленговал все приметные мысы, скалы. Подробно записывал их особенности, измерял углы между ними с помощью астролябии.
Затем отмечали место, откуда провели пеленгование, репером — пирамидкой из камней, если удавалось их насобирать, или бревном, которое на сей случай возили с собой, и переходили с приборами на самую высокую из уже нанесенных на карту точек. Все повторялось снова: пеленги, измерения углов — теперь уже с этой позиции.
Каждый вечер Челюскин тщательно подсчитывал, сколько пройдено за день, чтобы можно было хотя бы примерно определить долготу нанесенной на карту местности. А расстояния между отдельными приметными мысами и скалами определяли уже гораздо точнее, таская в обмороженных, избитых в кровь руках металлическую мерительную цепь...
И все это на морозе за двадцать градусов, на ледяном ветру, секущем до костей. Пальцы не повиновались. Руки примерзали к железу. Солнце, отраженное снегом, так слепило глаза, что потом приходилось несколько дней отлеживаться в темноте, в наскоро поставленном чуме.
А сколько раз бывало: только устроится Челюскин для работы, только склонится над пель-компасом, солдат вдруг испуганно окликает:
— Ваше благородие! Медведь подкрадается!
— Где?!
Челюскин оборачивается и видит совсем рядом спешащего к нему огромного медведя. Надо успеть схватить ружье, проверить шомполом, забита ли пуля в дуло; окоченевшими пальцами насыпать пороху на затравку; прицелиться поточнее, сдерживая дрожь в усталых руках; выстрелить...
Медведь еще успевает сделать несколько шагов, прежде чем тяжело рухнуть в снег, ткнувшись мордой прямо в ноги Челюскину. А если бы кремень дал осечку? Или порох бы отсырел?..
Но медведь — это бог хорошо им послал. Будет мясо и людям и собакам, а то продукты уже на исходе и через несколько дней, прервав работу, пришлось бы спешно возвращаться к ближайшему жилью. И хорошо, если не ошибется штурман в расчетах и ничего не случится по пути...
Так, за весну и начало лета 1741 года им удалось до наступления распутицы объездить почти весь полуостров Таймыр; нанести на карту не только побережье, но и реки, озера, горные хребты, обнаруженные в тундре.
И только одна часть побережья — самая главная! — продолжала зиять на карте пустотой: на севере полуострова, от места, достигнутого еще с Прончищевым, и до точки, куда сумели они пройти по суше к востоку от устья реки Таймыры. Неведомо оставалось, как же далеко в Ледовитый океан вдается полуостров и где же, на какой широте находится его Мыс Самый Северный?
Челюскин попросил дозволения самому выяснить это и отправился в путь из Туруханска в самый разгар полярной ночи, пятого декабря 1741 года. Его сопровождали четверо солдат.
Великая Северная экспедиция продолжается. Идут во мгле полярной ночи сквозь метель и пургу штурман Челюскин с солдатами. Двигаются медленно. Опять подвели местные приказчики. Не приготовили, хотя было им приказано загодя, ни хороших собак для упряжек, ни хороших оленей. Челюскин решил уменьшить свой отряд. Троих отправил обратно, продолжил путь с одним солдатом — Константином Хороших.
Был самый разгар зимы. Стужа стояла такая, что даже железо не выдерживало. Как-то утром, когда стали колоть дрова, топор разлетелся на мелкие осколки, как стеклянный. Теперь топоры на ночь брали в чум: все же потеплее.
А вот дерево от стужи, наоборот, только крепчало. Не брал его топор. Надо было выбирать самые сухие бревна. Сырые не расколешь.
И огонь вечерами не сразу добудешь. Не держат кремень и кресало замерзшие пальцы. А так хочется поскорее хоть немного согреться, похлебать горячего...
Утром встают, с трудом разгибая закоченевшие ноги и спины. Немножко согреваются у костра, наскоро обедают. И снова весь день в пути. Монотонно, убаюкивая, скрипят нарты да снег под лыжами. Бывает, и подремлют путники на ходу. Но ружья держат наготове. Уложены они сверху, чтобы можно схватить в любую минуту. Шомпол тут же, пули. И по два патрона согревают за пазухой, чтобы не отсырели, не подвели. Не ровен час набежит шальной медведь, осатаневший от голода...
Так вдвоем они пересекли весь Таймырский полуостров там, где он шире всего, и пятнадцатого февраля, оставив позади без малого полторы тысячи верст, достигли восточного побережья, прибыли в Хатангское зимовье, с которым было связано столько воспоминаний.
Челюскин не считал это подвигом. Для него это была просто работа. Точнее, даже еще не работа, а только приготовление к ней. Работа предстояла впереди.
Он проверил все инструменты, разместил их на нарте поудобнее, чтобы можно было быстро достать и приступить к съемке.
Третьего апреля 1742 года на четырех нартах они вышли на север. Челюскина сопровождали зимовавшие здесь три верных, все повидавших солдата — Фофанов, Сотников и Горохов — да несколько старых друзей-эвенков.
За десять дней Челюскин и его спутники еле добрались до зимовья Конечного. «...Стал в зимовье и ехать невозможно за великою метелью и стужей». А непогода не унималась, и Челюскин решил не терять времени, пошел дальше, отмечая вечерами в журнале: «Погода мрачная, снег, метель, туман, ничего не видно...»
Некоторые собаки совсем ослабли. Из тех, что покрепче, Челюскин собрал три упряжки. Сотникова решил отправить назад, в зимовье. Простились с Челюскиным и эвенки, не пошли дальше.
Дальше простиралась ледяная пустыня, не было уже ни зимовий, ни кочевых чумов. Вот тут и началась работа. Ее стали исполнять деловито и неспешно штурман Челюскин и его помощники — солдаты Фофанов и Горохов.
Часто останавливались. Выбрав подходящее место, доставали инструменты. Вырубали яму во льду, ставили бревно-репер. Брали пеленги, измеряли расстояния мерительными цепями. Переходили на другое место, все начинали заново.
Потом инструменты с великим бережением упаковывали, опять вырубали изо льда примерзшее бревно, взваливали на нарты — и «поехали в путь свой» до новой точки съемки. День за днем неуклонно отмечал в журнале Челюскин свой путь.
С бревном расставаться было нельзя. Плавник попадался так редко, что не всегда могли раздобыть дрова. Спали в нетопленом чуме. Ели всухомятку. Даже кипятком, размочив в нем окаменевшие сухари, не погреешься. Но заветное бревно берегли.
Наступила весна, и начались пурги. Порой даже при ясном небе все вокруг закрывала поземка. А в немногие погожие дни мешало брать пеленги, слепило глаза блистание снега под солнцем.
Следом стаями шли голодные волки Вожаками были громадные волки-альбиносы. Тунгусы суеверно считали, будто в этих снежно-белых зверей вселились после смерти души злых шаманов. По ночам волки кольцом окружали чум, придвигались все ближе, заставляя выть и тревожно лаять собак,— ждали, надеялись. Выходя успокоить собак,
Челюскин видел, как мерцают вокруг ярче холодных колючих звезд голодные волчьи глаза, и палил наугад из фузеи. Волки на время отступали, порой пятная снег алой кровью. На раненого собрата тут же кидалась вся стая и разрывала его...