Чем на мусорной водной глади,
В сентябре, в присутствии двух друзей,
После встречи Индиры Ганди.
В этот день в компании трех гуляк,
От тепла разомлевших малость,
Отчего-то делалось то и так,
Что желалось и как желалось.
В равновесье дивном сходились лень,
Дружба, осень, теплынь, свобода...
Я пытался вычислить тот же день
Девяносто шестого года:
Повтори все это хоть раз, хотя,
Вероятно, забудешь дату!
Отзовись четырнадцать лет спустя
Вполовину младшему брату!
...Мы себе позволили высший шик:
Соглядатай, оставь насмешки.
О, как счастлив был я, сырой шашлык
Поедая в летней кафешке!
Утверждаю это наперекор
Всей прозападной пропаганде.
Боже мой, полжизни прошло с тех пор!
Пронеслось, как Индира Ганди.
Что ответить, милый, на твой призыв?
В мире пусто, в Отчизне худо.
Первый друг мой спился и еле жив,
А второй умотал отсюда.
Потускнели блики на глади вод,
В небесах не хватает синьки,
А Индиру Ганди в упор, в живот
Застрелили тупые сикхи.
Так и вижу рай, где второй Ильич
В генеральском своем мундире
Говорит Индире бескрайний спич
Все о мире в загробном мире.
После них явилась другая рать
И пришли времена распада,
Где уже приходится выбирать:
Либо то, либо так, как надо.
Если хочешь что-нибудь обо мне,
Отвечаю в твоем же вкусе.
Я иду как раз по той стороне,
Где кричали вы "Хинди-руси".
Я иду купить себе сигарет,
Замерзаю в облезлой шкуре,
И проспект безветренный смотрит вслед
Уходящей моей натуре.
Я иду себе, и на том мерси,
Что особо не искалечен.
Чем живу - подробностей не проси:
Все равно не скажу, что нечем.
Эта жизнь не то чтобы стала злей
И не то чтобы сразу губит,
Но черту догадок твоих о ней
Разорвет, как Лолиту Гумберт.
И когда собакою под луной
Ты развоешься до рассвета
Мол, не может этого быть со мной!
Может, милый, еще не это.
Можно сделать дырку в моем боку,
Можно выжать меня, как губку,
Можно сжечь меня, истолочь в муку,
Провернуть меня в мясорубку,
Из любого дома погнать взашей,
Затоптать, переврать безбожно
Но и это будет едва ль страшней,
Чем сознанье, что это можно.
И какой подать тебе тайный знак,
Чтоб прислушался к отголоску?
Будет все, что хочется, но не так,
Как мечталось тебе, подростку.
До свиданья, милый. Ступай в метро.
Не грусти о своем уделе.
Если б так, как хочется, но не то,
Было б хуже, на самом деле.
* * *
Лучше уж не будет.
И.А.Бунин.
Блажен, кто белой ночью после пьянки,
Гуляя со студенческой гурьбой,
На Крюковом, на Мойке, на Фонтанке
Хоть с кем-нибудь, - но лучше бы с тобой,
Целуется, пока зарею новой
Пылает ост, а старой тлеет вест
И дух сирени, белой и лиловой,
О перехлест! - свирепствует окрест.
...Век при смерти, кончается эпоха,
Я вытеснен в жалчайшую из ниш.
Воистину - все хорошо, что плохо
Кончается. Иначе с чем сравнишь?
* * *
Теплый вечер холодного дня.
Ветер, оттепель, пенье сирены.
Не дразни меня, хватит с меня,
Мы видали твои перемены!
Не смущай меня, оттепель. Не
Обольщай поворотами к лету.
Я родился в холодной стране.
Честь мала, но не трогай хоть эту.
Только трус не любил никогда
Этой пасмурной, брезжущей хмури,
Голых веток и голого льда,
Голой правды о собственной шкуре.
Я сбегу в этот холод. Зане
От соблазнов, грозящих устоям,
Мы укроемся в русской зиме:
Здесь мы стоим того, чего стоим.
Вот пространство, где всякий живой,
Словно в пику пустому простору,
Обрастает тройной кожурой,
Обращается в малую спору.
Ненавижу осеннюю дрожь
На границе надежды и стужи:
Не буди меня больше. Не трожь.
Сделай так, чтобы не было хуже.
Там, где вечный январь на дворе,
Лед по улицам, шапки по крышам,
Там мы выживем, в тесной норе,
И тепла себе сами надышим.
Как берлогу, поземку, пургу
Не любить нашей северной музе?
Дети будут играть на снегу,
Ибо детство со смертью в союзе.
Здравствуй, Родина! В дали твоей
Лучше сгинуть как можно бесследней.
Приюти меня здесь. Обогрей
Стужей гибельной, правдой последней.
Ненавистник когдатошний твой,
Сын отверженный, враг благодарный,
Только этому верю: родной
Тьме египетской, ночи полярной.
ШЕСТАЯ БАЛЛАДА
Когда бы я был царь царей
(А не запуганный еврей),
Уж я бы с жизнию своей
Разделался со свистом,
Поставив дерзостную цель:
Все то, что я вкушал досель,
Как гоголь-моголь иль коктейль,
Отведать в виде чистом,
Чтоб род занятий, и меню,
И свитера расцветку
Менять не десять раз на дню,
А раз в десятилетку.
Побывши десять лет скотом,
Я стал бы праведник потом,
Чтоб после сделаться шутом,
Живущим нараспашку;
Я б десять лет носил жилет,
А после столько же - колет;
Любил бы шлюху десять лет
И десять лет - монашку.
Я б уделил по десять лет
На основные страсти,
Как разлагают белый цвет
На составные части.
Сперва бы десять лет бухал,
Потом бы десять лет пахал,
Потом бы десять лет брехал,
Как мне пахалось славно;
Проживши десять лет в Крыму,
Я б перебрался в Чухлому,
Где так паршиво одному,
А вместе и подавно.
Я б десять лет вставал в обед
И десять - спозаранку,
Я б десять лет жевал лангет
И столько же - овсянку.
Глядишь, за десять лет в глуши,
Какую водку ни глуши,
Вкушать шашлык и беляши
Мне б показалось тяжко;
Глядишь, за десять лет в Крыму
Он превратился бы в тюрьму
(Особо если бы к нему
Добавилась монашка).
За то же время труд любой
Мне б опостылел тоже,
И даже десять лет с тобой,
С одной тобой... о Боже!
И вот тогда бы, наконец,
Я примирился бы, Творец,
С тем, что душа когда-нибудь
Покинет это тело.
Потратив ровно десять лет
На блуд, на труд, на брак, на бред,
Я мог бы искренне вздохнуть:
Мне все поднадоело.
А то ведь тащишь этот крест
Сквозь бури и ухабы
И все никак не надоест,
Хотя давно пора бы.
С утра садишься на ведро,
Потом болтаешься в метро,
Потом берешься за перо
Под хор чужих проклятий,
Полгода - власть, полгода- страсть,
Два года - воинская часть...
Не успеваешь все проклясть
За сменою занятий!
А то собаку вывожу,
А то читаю детям...
Чем дорожу? Над чем дрожу?
Да неужто над этим?
А ведь наставят пистолет
(Или кастет, или стилет)
Завоешь, клянча пару лет,
Заламывая руки...
О жизнь, клубок стоцветных змей!
Любого праздника сильней
Меня притягивало к ней
Разнообразье муки.
И оттого я до сих пор
Привязан, словно мерин,
К стране, где дачный мой забор
И тот разноразмерен.
Вот так и любишь этот ад,
Откуда все тебя теснят,
Где вечера твои темны
И ночи вряд ли краше,
В стране, что двести лет подряд
То в жар бросается, то в хлад,
И всякий житель той страны
Томится в той же каше:
Меж опостылевшей женой
И девкою жеманной,
На грани жизни нежилой
И смерти нежеланной.
* * *
Какой-нибудь великий грешник,
Любитель резать, жечь и гнуть,
Карманник, шкурник, кэгебешник,
Секир-башка какой-нибудь,
Который после ночи блудной
Доцедит сто последних грамм
И с головой, от хмеля трудной,
Пройдет сторонкой в Божий храм,
Поверит милости Господней
И отречется от ворья,
Тебе не то чтобы угодней,
Но интереснее, чем я.
Емелькой, Стенькой, Кудеяром
Он волен грабить по ночам
Москву, спаленную пожаром,
На радость местным рифмачам;
Стрелять несчастных по темницам,
Стоять на вышках лагерей,
Похабно скалиться девицам,
Терзать детей и матерей,
Но вот на плахе, на Голгофе,
В кругу семьи, за чашкой кофе
Признает истину твою
И будет нынче же в раю.
Бог созиданья, Бог поступка,
Водитель орд, меситель масс,
Извечный враг всего, что хрупко,
Помилуй, что тебе до нас?
Нас, не тянувшихся к оружью,
Игравших в тихую игру,
Почти без вылазок наружу
Сидевших в собственнном углу?
Ваятель, весь в ошметках глины,
Погонщик мулов и слонов,
Делящий мир на половины
Без никаких полутонов,
Вершитель, вешатель, насильник,
Строитель, двигатель, мастак,
С рукой шершавой, как напильник,
И лаской грубой, как наждак,
Бог не сомнений, но деяний,
Кующий сталь, пасущий скот,
К чему мне блеск твоих сияний,
На что простор твоих пустот,
Роенье матовых жемчужин,
Мерцанье раковин на дне?