– Начальника просить?! – выкрикивает он. – Паскуда этакая! Всякая паскуда и начальника просить?! Как-кой тебе тут начальник! Я т-тебе тут твой царь и бог! с-сукин сын, мерзавец, гадина! да я тебя убью тут, убью и мне ничего не будет! Отца и матери не попомню, убью! Вашей кровью все камеры залью! Весь пол захлестаю кровью! Гадина! Я могу-у! Ты это знаешь?! С-сукины сыны. Старые с-сукины сыны! – хрипит он, уходя.
– Молодец, ей-богу, молодец! – заключает про него младший надзиратель.
Старшой уходит красный, налитой кровью и еще долго ворчит.
Но перед начальством это тихий и скромный малый. Никто так не умеет подлизнуться и вовремя угодить, как он, и это он считает точно своей особой способностью, которую выставляет в пример другим. Он тогда противен своей напускной тупостью.
Но довольно о них. Я стараюсь не думать о них в этих четырех безмолвных и неизменных в своей глухоте стенах…
Меня зовут на прогулку.
На дворе весело. Солнце блещет. Вокруг домика начальника цветы. Он тут же одноэтажный белый флигелек в ограде острога по правую руку, как войдешь в тюремные ворота. Уютный и тихий, он заставляет грезить по вечерам об отдыхе, о мире семьи. Там целая семья. Я вижу жену начальника, красивую, тупую женщину вечно занятую своими делами по хозяйству, его мать – худую, сгорбленную старушку, трех детей… Они заняты своей будничной, хлопотливой жизнью ячейки человечества и им нет дела до этого огромного, белого нарыва, к которому они прилепились все, – до острога, глядящего на них своими черными язвами, решетчатыми окнами, за которыми томятся другие люди, несчастьем которых они живут. И когда я хожу по этому небольшому пространству между домиком начальника и белой стеной своей тюрьмы, мне жутко, точно я хожу по самой страшной грани человечества, балансируя над его вечными двумя отвесами…
В палисаднике у начальника настурция, мак, анютины глазки. Георгины вздымают свои горделивые головки. Все заботливо. Дочь начальника, девочка лет семи, глядит на меня из цветов и смеется своими кокетливыми немного уже испорченными глазенками. Она одета в белое платьице и желтые туфельки… Младший брат ее, бутуз Вава, тоже смеется. Он спрятался за будку, а «дядя» – надзиратель, который уже 19 лет шагает тут у этой будки и у которого тяжела рука, – ищет его и делает вид, что не может найти. Наконец, хватает его неуклюже растопыренными пальцами и громко, видимо, от всей души заливается грубым, басистым смехом. Вава визжит, а девочка, завидуя, что занимаются не ею, бежит и кричит, чтобы ловили ее…
Идет старшой и всем весело показывает, что у него на нитке. На нитке болтается серенький комочек. Надзиратели жадно сходятся за ним, забыв свои будки. Из кухни выползают арестанты, староста, повара, пекарь и усаживаются на лавке. Ждут зрелища. Я уж знаю, что будет. Достают бумажку и привязывают ее к хвосту пойманной мыши. Поливают керосином и затем зажигают. Мышь бежит и вертится. Все кругом громко и дико гогочут. Староста – толстый арестант с бритой головой топочет ногами и брызжет от удовольствия слюной. Старшой ползает на корточках и толкает мышь палочкой.
– Издохла?! Нет еще?! Ай, ай! Да какая она живучая. Ах каналья!
Один толкает другого на мечущуюся, горящую мышь и тот делает вид, что ее боится. Все топчутся кругом и веселятся как дети.
Маленькая Лиза тут же; она смотрит на все и равнодушно бежит играть к Ваве. Она, кажется, ничего не понимает или ей это неинтересно…
Но все смолкает.
Выходит начальник и все становятся по местам. Начальник, в белом кителе тонкий и стройный поручик, надевает перчатки и озирается кругом. Старшой уже перед ним и что-то докладывает.
Начальник переспрашивает.
– Так точно! – слышен ответ.
Огромный и добродушный арестант из аграрников, взятый начальником к себе на услужение, тащит мимо зарезанную и выщипанную индюшку.
– Это что, Гарасимов? А?
– Индюшка, ваше благородие. К вам на кухню.
– А! Ну тащи, тащи! – одобряет его начальник. – Кажется, жирная будет! – И улыбается.
– Так точно, ваше благородие. Это – жирная! – спешит поддакнуть надзиратель, стоящий близко, и прикладывает к козырьку руку.
Начальник уходит. Он каждое утро ходит в полицейское правление, и вся его жизнь мне кажется такой скучной, скучной, как этот путь туда и обратно… ради индюшки. Но он стройный, всегда чисто одетый, самодовольный и прямой…
– Здравия желаем, ваше благородие! – гаркают громко стражники у ворот. Начальник отдает им честь и, прикладывая руку к козырьку, слегка нагибаясь всем корпусом вперед и потом выпрямившись, как отпущенная пружина, быстро и решительно скрывается за воротами.
Теперь я думаю о нем. Странно это, у меня ни к кому нет здесь такого злого чувства, как к нему, точно он лично меня чем-то оскорбляет или ранит. Он искренно доволен собой и, кажется, хочет мне это показать наперекор моему отношению к его службе.
Он со мною корректен, является ко мне на первый зов и в первый же день, как принимал меня, заявил мне о своей гуманности.
– Я ведь тоже, что вы думаете, семь классов гимназии кончил! – говорил он, немного кофузясь и не глядя мне в глаза.
С арестантами считает нужным быть вежливым. Недавно прощался с крестьянами отпускаемыми на поруки. Он потирал руки и добродушно улыбался.
– Прощайте, братцы, желаю вам всего хорошего. Желаю на суде оправдаться. Спасибо вам, что без шума, без скандала сидели. Лихом не поминайте!
– Да что ж тут! зла против вас не имеем! – бормотали глухо крестьяне и стояли перед ним без шапок.
И он точно уверен, что они не могут его не любить.
Но вот ко мне приехала матушка на свиданье, всего на 3 дня в этот город, а он не позволил нам свидеться на третий день.
– Жена, дети… Меня исправник спрашивает! – оборвал он желчно и прекратил свидание через полчаса.
В другой раз совсем не выдержал. Сажал в карцер политического, измученного, нервного еврея. Он пришел в камеру одиночного с пятью надзирателями и стражниками и объявил приговор. Политический протестовал:
– За что? какой это имеет смысл?
Начальник торопил:
– Идите, идите скорей.
И вдруг сорвался и разразился злой, болезненной репликой.
– За что?! За что?! А вот так! Так! без всякого смысла! Потому что вы – умные, а мы – глупые! Так я хочу поиздеваться над вами, потешиться, показать, что я это могу! ха-ха!
Но это был надрыв.
Зимой же раз недели в две он собирает арестантов в большую камеру, так называемую дворянскую, и здесь с волшебным фонарем читает им сцены из священного писания.
У него жена. Она довольно полная брюнетка с ленивым станом и с черными, красивыми глазами. У нее в глазах какая-то тусклая забота о детях и о том, чтобы быть хорошо одетой. Одевается нарядно, по вечерам играет на разбитом рояле вальсы, и так грустно становится тогда в тюрьме. Тюрьма кажется замком, полным красивых и чудных страданий, в котором томятся прекрасные рыцари старины и грезят о своих возлюбленных… и знаешь, что это ложь.
В ее глазах тусклая, скучная забота о детях. Она ведь мать, и ей, может быть, страшно, что дети ее всегда на дворе с арестантами. Что с ними будет? и с этой хорошенькой Лизой, которую она всегда так чистенько одевает?
Выползли женщины на прогулку. Их в остроге тут две. Одна – молодая и развратная девка с выпяченной вперед грудью и с вздернутым носом. С нею амурничает стражник:
– …хочешь? – начинает он грубо с самого циничного вопроса.
Девка презрительно молчит и повертывается перед ним на пятках. Надувает губы.
– А за что сидишь? За кражу? – пристает стражник.
– Я? Ой-го! Не такая!
– А за что ж?!
– Ну за что? угадай!
Стражник недоверчиво смотрит.
– За кражу, – повторяет он.
– Не-эт! побольше. Я побольше. За поджог!
Врет она и поводит перед ним плечами.
Стражник не верит.
– А… хочешь?
Девка вывертывается.
– Дай семячков! – протягивает она ему ладонь и щурит глаза.
– Эх, сукина дочь! – ругается стражник и высыпает ей в ладонь семячков.
Начинается разговор уже не такой громкий. Это роман или флирт в остроге.
Все разговоры с ней мужчин всегда так по-собачьи откровенны. Ее камера рядом с моей и каждый день я слышу их. Молодой надзиратель не отходит от ее двери. Девка просится выйти. Он не пускает.
– А зачем тебе? зачем? Скажи зачем, тогда пущу, а то ведь я не знаю зачем? – пристает он.
Девка хохочет, заливается.
– Ну что тебе сказать? Дурак! сам знаешь!
Наконец сквозь хохот произносит слово.
Надзиратель доволен и гремит замком.
– Ну так бы и сказала, дура, вот тебе! Бесстыдница!
– А ты сам бесстыжий!
Но она знает себе и цену.
Вчера арестант, сифилитик, расставив ноги, отчаянно нагло ругался на весь двор. Начальник приказывал ему идти в карцер. Он кричал на самого начальника. Он знал, что его слышит эта смазливая девка там наверху и хотел показать себя перед ней. А девка шагала по своей камере, и прислушиваясь к крикам, напевала весело песенку.